подборка 1
чудо
танцевала под битлов, пела под высоцкого.
было и белым-бело, и черным-черно.
покушался кот пират рода новгородского
на печёночный паштет, на три пары ног.
порыбачив, начудив, папа шёл с "добычею":
три умильных пескаря в кривеньком ведре,
шоколадка, а на ней – пухленькое личико.
я тихонечко назад, в речку, пескарей
выпускала, не забыв загадать желание,
чтобы ласточка с листа к лету ожила.
и однажды, в четверток (было утро раннее),
распахнула я тетрадь: пусто! во дела!
только в клеточку сугробы. птичий звон: "до встречи.
улетаю далеко, в счастье, налегке".
я о чуде стрекотала. глупенький кузнечик!
ластик не заметила в маминой руке.
синяя борода
поднебесье – синяя борода –
где ты прячешь жён, что не угодили?!
улетают голуби-города
от твоих снегов. серебрятся крылья.
пауками тени сквозь сон ползут,
паутина солнца едва трепещет.
щиплет ветер-козлик в саду лозу
винограда и лепестки черешен,
птицы с листьев воду живую пьют,
закипает утро молочной пенкой,
а девчонка в руки берёт змею,
словно это прыгалка или лента.
и змея, ужалив, поёт о том,
что убийство может открыть все двери,
что внутри надежды струится ток,
что даётся каждому – по неверию.
иуда
иуда повесился? что вы, ему за тридцать.
он отошел от дел и живёт у моря
в тихой, нет, не провинции, а столице.
болен собой, до самых печёнок, болен.
иуда повесился? что вы, всё это – слухи.
он позабыл кресты, но запомнил даты
лжереволюций. дружит с котом безухим
и с беспородным псом – стервецом лохматым.
иуда повесился? что вы, он многих выше.
щедрый на хлеб – сюсюкает "гули-гули".
громко одно лишь сердце, но зря... не слышит.
по вечерам вишневую трубку курит.
иуда повесился? множество раз, но... в мыслях.
тишь золотая греет. герой не ропщет
на холода, расходы и нравы лисьи.
бог – для другой жизни.
без бога проще.
сосна
-1-
ночь точит когти, учит карту вин.
снег мелким бесом заворотниковым –
со мной, в тебе. мы снова нянчим слово.
ладони – в смирне, в ладане, в крови.
сегодня – всё вода, хоть ликом – снег.
людской потоп не утоляет жажды.
не усомнись, единожды предавший,
бросайся в эту боль, иди по ней...
-2-
вернётся бормотание тепла.
свет иглами вопьётся в наши души,
но не сошьёт, а нитями задушит.
расплачется над брёвнами пила –
убийцам сладко каяться. весной
сосна воскреснет лодкою небесной,
ей будут сниться в море: духи леса,
рубины земляничные у ног,
масляток стаи, чуткие шаги
бородача, живущего в сторожке,
что вынул из коры однажды ножик
ребячий, исцелив теплом руки.
родина
-1-
высоко – слову низкому не достать,
далеко, но на этом свете,
существует домишко сто двадцать пять –
в нём тоскуют двухъярусная кровать,
домовой и тайник в паркете.
нет причины – помчаться сейчас туда,
где плетёт паук-завсегдатай
подвесные посёлки да города,
на крылечке горит светлячков слюда,
чик-чирикает призрак сада…
но когда в электричке услышу "дед",
мальчуган мне уступит место –
я рвану в ту обитель, где смерти нет.
распахнётся тайник, излучая свет,
из него улыбнётся детство.
-2-
страхами нарисованы,
речью невыразимы:
волки среди ракит,
папин ремень и клоуны
(виделись мне под гримом
клыки).
добрая фея (бабушка)
чудо пекла под песни
(где-то фырчал винил)
и ворковала радужно:
"скоро христос воскреснет!"
дом был.
дедушка вечно с марками,
словно с детьми, возился,
кактусы разводил.
даже вороны каркали
(в нашем дворе) красиво.
мир был.
родина – неприметная,
родина – не с плакатов,
родина – без камней,
родина – что не предана –
ладно горит лампадой
во мне.
подборка 2
овсянка
деревья заходят в храм, царапая пол корнями.
и, осмотревшись там, гасят ветвями пламя
свечки, что псалмоплёт (сторож) поставил ночью
за упокой дочки, которая не живёт,
по мнению старика. он шамкает: "справедливо
ей было бы – в облака", шмурыгая носом-сливой,
"дуняша – грехов полна. погибло бы лучше тело.
овсянка на ферме пела, когда родилась она,
так пела, что я не мог работать. ходил кругами,
не слыша жены немой мычание... память-память".
безумец тянул, тянул господнее "справедли-и-иво"
и храм представлялся нивой, и ветер, как раньше, дул,
деревья, его обняв, баюкали, что младенца.
"прости дурака, дуняш, совсем почернело сердце!
прости, приезжай домой, любимая чужестранка,
когда запоёт овсянка по-новому надо мной".
музыка
по прихоти мамы кроху назвали музыкой.
по прихоти господа она родилась немой.
в свидетельстве о рождении стоит – русская,
папа был немец, стыдился, скрывал, сколько мог.
девочка выросла в травах, в поверьях, в кружеве.
чаплина обожала, считала, что мир – кино.
внешне – углы да трапеции – неуклюжая,
только внутри клокотал кипяток из нот.
жил по соседству парнишка, слегка застенчивый.
тайком наблюдая, как бездонно она молчит,
как смешны рядом с нею кричащие женщины,
мечтал познакомиться и предложить свой щит.
слух потерял в двадцать шесть. утешало главное,
которого не лишиться – воздух-огонь-вода.
взяв руку музыки, выдохнул людвиг: славная,
я тебя слышал и слышу... всегда-всегда.
лёля
мама в ванной рыдает (видимо, всё непросто).
лёля выросла: папа не принц из сказки
и стихи для неё отныне не "ворованный воздух",
а меняющие реальность краски,
даже хуже, стихи – шапка-невидимка,
лёлю в них не находят одетые в буквы судьи.
смотрит на ночь киношку, листает кинга
и кропает о том, чего никогда не будет:
новогоднего мишки в ворохе шоколадок,
он ненужный в конфетах, словно она – в квартире,
где сновали невзрослые взрослые, пели бардов
и дешёвый коньяк из хрустальных бокалов пили.
под софой – целый мир, фонариком освещённый.
сочиняла легенды: о порхающих по паркету,
о простившей и том, кто стать не хотел прощённым
да ещё о малиновом домике в дачном лете...
книжный шкаф-великан (собеседник и соучастник)
не уменьшился с детства, а чудится, что согнулся.
лёля в кухню плетётся, находит в чулане чайник.
удивляется итальянка (плита занусси),
что ещё существуют пузатые со свистками,
но когда запоёт, то поймёт синьора – с ним чай вкуснее.
мама тоже не из принцесс: как умела, растила пламя,
а теперь исцеляет звёзды кассиопеи.
лёлька-болька (не оленька, не алёнка),
хватит сказок с тебя, пора бы себе признаться:
рвётся там, где непрочно. а если внутри тонко –
остаётся дождаться струнам таких же пальцев.
маньяк
в марине – немало дней и кладбище из камней, с каждым очередным становится холодней.
бросить обратно не может, мол, получай не скучай. веснушки сияют, как лампочки ильича.
варит борщи и кофе для никого. никто сально лыбится, аки сиамский кот,
смакуя стряпню "дурочки на часок". она на пороге целует его в висок,
контрольно, словно в последний раз, зато этот раз многих от жизни спас.
марина затейно штопает облака, ей помогает маленький великан –
встаёт на носочки, она по нему легко взбирается на луну, пьёт звёздное молоко:
рождается сильной-смелой-красивой, летает по городу, представляется "сильвой",
"мальвиной", "любовницей казановы" – любым звучным именем. ей салютуют совы.
мужчины думают: "хороша, млечна, но слишком свободна, такой – ни к чему колечко"
и пускают в лицо кольца дыма. марина смеётся: всё, в принципе, "вы-но-си-мо".
это словечко утром наденет берет "не". марина бежит на работу в загс, обнимая снег.
снова и снова – долбанный мендельсон, женихи да невесты – вечное колесо.
улыбка наклеена. всё чинно, всё чётко, всё к месту...
а ночью опять найдут с перерезанным горлом невесту.
о летающих ежах
ёжики не летают?! чистейший вздор!
только бы разбежаться и оттолкнуться,
прыгнуть с обрыва, взмыть выше сосен куцых.
озеро с высоты, всё равно, что блюдце
с кашей молочной, но, как сказал конфуций,
надо вернуться – главное – это долг.
колкие понимают – ежата, дом,
бридж по субботам... время – игра навылет.
день промелькнёт – и сразу его забыли.
лес для фыркучих – вот совершенство стиля.
ёжики ловко спрячут на брюшке крылья,
горько вздохнут... но это уже потом.