Двенадцать докучных сестёр
Слетелись и сели ко мне на кровать.
У каждой колючий взор,
Железные жилы, звериная стать.
Гундосят, глядят в упор,
Желают без шуму меня сожрать.
Огнея печью полыхает,
Мне клещи вдавливает в лоб.
Поднявшись, пламя не стихает,
Но вызывает лишь озноб.
Трясея берёт за плечи,
Трясёт, как ребёнка сердитая мать.
Пугая, что покалечит,
Велит мне прилежно зубами стучать.
Ледея мига поджидает.
Повязку превращает в лёд –
И холод лоб мой обжигает,
Но жар на убыль не идёт.
Гнетея сознание сжала в кулак,
И мир безразлично блестит,
Как старый потёртый пятак,
Вдруг выпавший из безвольной горсти.
Грудея когтями скребётся в душу,
На грудь навалившись кабаньей массой.
И кашель – чаще, и голос – глуше,
Как будто где микрофон сломался.
Совой безумной ухая,
Жужжа осенней мухою,
Глухея дует в уши,
Чтоб сунуть в них беруши.
Ломее нет равных в жестокости:
То ломом колотит-терзает,
То тянет сестрицу на тонкости:
Иголками кости пронзает.
Пухлея под кожу инъекции колет,
Покорную мёртвой водой упокоит.
И думает, молча утопнуть должна я,
А если поднимут со дна – не узнают.
Желтея ей вторит: втирает мне в кожу
Какую-то серную краску.
И в зеркало тычет: мол, зыркни на рожу!
Лицо – как посмертная маска.
Корчея суставы мои сгибает и разгибает,
Нашёптывая свой заговор высохшими губами.
Меня заставляет метаться по простыне
То руганью, то разгульной игрой теней.
Глядея в глаза мне вставляет спички,
Которую ночь мне спать не даёт.
Бессвязно болтает по стариковской привычке,
Фальшиво поёт, раззявив беззубый рот.
Невея нависла, едва различима.
В ней нет человеческого, нелюдима.
И круглые сутки не гасит прожекторы глаз,
Готовая стать палачом, лишь услышит приказ.
А я вытягиваюсь на кровати,
Руки уже на груди скрестила.
Двенадцать сестёр напрягаются, ждут, пожирая свет
И меня глазами.
А я говорю: «Достаточно, хватит.
Господи, прости и помилуй!»
И Он оставляет мне мой билет,
А призраки истончаются, исчезают.