дяде Володе Фролову и иже,
именем легион
Ты, который вынес меня из чукотского моря,
по пояс в гремящей волне, шипящей пене,
ты – вот! – у ног моих – эмбрионом смерти свернулся
в белой пурге её, лежишь возле гусеницы вездехода –
шипы металлические блестят, часы на руке твоей тикают –
ты удочерил меня добыче своей, я думаю…
почему же потом изо всех сугробов доставала я вас,
поднимала как спящих младенцев маршрута москва-петушки –
сколько смерти на ледовитой родине – вам поедать её,
поедать и зараз не съесть, не перечесть привычных рецептов
/см. вениамина меню отменное/ калики пленные, мерзлоту
переходящие, вперёд не смотрящие, ибо куда же вперёд…
вот, я доставала вас, глядела в серьёзные лица,
слухом исполненные от колодцев своих сердец
с их замираниями между коленец грибницы –
в скважины эти грунтовые как не пролиться –
вдруг остановится песня – и пусть, а всё же – как не допеть,
не допить её, горькую – вон, как грозится, лыбится, ластится, обещается…эх
вот, я подпирала вас, отирала от снега лица –
симфонии стыли в ваших губах, приподнимали надбровья –
сколько внимания к родине, длится и длится –
господи, отчего никак не закончится это внимание…
я просила прохожих 02 дозвониться, настаивая на невинном обмане,
иначе не ту пришлют колесницу…
и присылали. и забирали. лишь след дымился.
последним был, вспоминаю, иван-афганец…
потом петушки случились в его романе.
мой же, боюсь, альцгеймером на диване роман закончится,
даром, что телефон теперь неизменно в кармане,
можно забыть уже адреса, имена, отчества…
…да, я о чукотском детстве, колымском наследстве,
о ледовитом полюсе даже и под ногами,
о верных его, вмерзавших в его державу ради
добычи кристалла редкого, странного, вроде атома радия,
Господи, я о Сергее, Иване, Владимире, Вениамине,
и иже с ними на рудниках любви –
именуя их всех во Царствии присно и ныне,
и меня по имени, Господи, назови