Я каюсь Каином, когда не спится до нелепого утра,
когда не спиться от завышенной тоски пустой бутылкой джина,
когда и лунный свет из хлипких ножен темноты зловеще вынут,
и резать по живому раненое сердце безгранично рад,
и полночь — безголовый всадник на хромом вернувшемся коне,
опять стучит копытами в пульсации натянутого нерва…
Она не стала мне последним увлеченьем, но осталась первой,
в чьём абсолютном превосходстве и по сей момент сомнений нет.
Она и музыка, и сладкое сопрано, и хмельной цветок...
Я великаном бы свернул рога и шеи всем горам и скалам,
чтоб на моём крутом плече устало и волшебно засыпала
та фантастическая девочка, с которой я тогда не смог
связать узлами, узами хвалёными и красным бантом жизнь…
И очевидно, что подарком стала бы она, никак иначе,
но на сегодня я, как ни прискорбно, ничего уже не значу
в её блистательной судьбе почти жар-птицы берегов честных.
А я — отродье тех ещё мастей, я каюсь и сильней боюсь
то полной тишины, то скрежета ветвей по занемевшим стенам,
и голоса её в мучительном бреду, но жутко предпочтенном,
когда душа уходит прямо в пятки словно в сокровенный блюз.
Я не держался, не привязывал к себе, не звал, не шел за ней.
Мне было трудно отличить свою любовь от сатанинской страсти.
Я был и не был страсти той никелированной душой подвластен,
но я любил её до неприличия всего и всех сильней.
Когда-нибудь потом я ей об этом непременно расскажу.
Когда ей стукнет неизвестно сколько лет и календарных вёсен…
Ну, а пока я в одиночество корнями безнадёжно вросся,
покаюсь в не содеянном и деянном ночному миражу.