Кино про эту осень
***
Смотрю с утра в унылое окно.
Наверно, восемь.
А там идёт какое-то кино
про эту осень.
Мелькают кадры: дерево каштан,
большие лужи,
и длинный дождь, непрошен и не ждан,
стучится в души.
А на балконе птица воробей
клюёт крупицы.
И смотрит смерть, нельзя ли тут и ей
чем поживиться.
Но нет, но нет, пока ещё сентябрь
и только осень,
ещё тела и души не летят
с балкона оземь.
Пока ещё не так оно сильно –
то притяженье.
Пока ещё у этого кино
есть продолженье.
Про зиму и, быть может, про весну,
луч в небосводе…
И, может быть, я тоже там блесну,
хоть в эпизоде.
***
Листья золотые кружатся печально,
чуть касаясь плеч или голов.
В воздухе застыло золото молчанья,
что многозначительнее слов.
Сердце красоты богатства не вмещает –
глаз тигровый, яшма, янтари...
И не знаю, что сильнее освещает –
свет снаружи или изнутри.
Неужели есть на свете где-то чёрный,
всё затмил золотоносный лес.
Кажутся стихи грубы и рукотворны
рядом с этим шёпотом небес.
Может, и душе, как веткам, полегчает,
и взамен того, что Бог не спас,
как передо мной он щедро расточает
неприкосновенный свой запас.
***
Ветер деревья разоблачает,
а тополя всё стоят зелёные,
словно осени не замечают,
к небу тянутся, окрылённые.
Как о вас не сложу строки я,
в мире, дышащем гарью, злобою.
Полюбуйтесь на них, какие:
высокопарные, высоколобые.
Ветер вас не сбивает с толку,
тополя целеустремлённые.
Небесам лишь верны вы только,
только в небо одно влюблённые.
***
Облетают листья или жизнь?
Солнце, сердце ль клонится к закату?
Листик мой последний, удержись
под дождя ударами стаккато.
Ничего, что мы уже в летах.
Это просто осень, просто осень.
Жить сначала в листьях и цветах,
а потом как плод свалиться оземь.
Мы плоды, готовые упасть,
но пока то время не приспело,
хочется вобрать в себя всю сласть,
что земли накапливало тело.
Хочется с годами быть в тиши...
Дерево чем старше, тем прекрасней.
Время созревания души.
Жизнь уже врачует, а не дразнит.
Не ропщи и брови не суровь,
всё сошлось по выверенной смете.
Я теперь не плоть уже, не кровь, –
а лишь то, что вырастет из смерти.
Всем подписан смертный приговор.
Но спешит с помилованьем кто-то...
Это тёплый взгляд и разговор,
это чья-то помощь и забота.
Это просто ты и просто я.
И стихи, нам верные, как слуги.
На больших глубинах бытия
нет ни зла, ни боли, ни разлуки.
***
В октябре в крови заря.
Память, сердце мне не мучай.
Не дождаться смертября.
Умереть на всякий случай.
Эту жизнь дают в наём,
но не Бог, а василиски.
Так за что мы отдаём
и свою, и самых близких?!
Задолбали октябри.
Вий, не поднимай мне веки!
Нелюди, нетопыри,
будьте прокляты вовеки.
Сарказмы
***
Один редактор журнала, считавший себя поэтом,
мурыжил меня, изгалялся, пока допустил в печать.
И щёки – мол, я хозяин! – он так надувал при этом,
и требовал новых текстов, от прежних устав скучать.
Отвергнув стихов с пол-сотни, он выбрал лишь горстку строчек.
Он ставил меня на место, привыкший к почёту дам.
Но не обольщайся, мальчик, я это лишь — между прочим,
а в строчках своих приюта такому, как ты, не дам.
Подборки моей огрызок пообещав вальяжно,
когда дойдёт очерёдность – а скоро ль? – писал, дразня,
своей упиваясь властью, и что особенно важно –
желал мне осени тёплой, удачи, доброго дня.
***
Не по бедности, а из принципа
больше лишнего не держу,
и не принца бы, и не шприца бы –
у судьбы уже не прошу.
Родились мы все не для этого,
в этой жизни не новички.
Мне отныне всё фиолетово –
то что розово сквозь очки.
Всё, что здесь мне ни повстречается –
не по нраву, не по нутру.
Ничего здесь не получается.
Красной жизни бы на миру.
***
Далеко пойду – мне говорили,
только я ушла недалеко.
На своей оси я как на гриле,
или на булавке мотыльком.
Я навек пришпилена к бумаге,
к сердцу и к любимому лицу.
Тут не меньше надобно отваги,
чем бойцу, гонцу и беглецу.
Может поговорки и не врут нам,
но другие ближе мне пути.
Далеко уйти не так уж трудно.
От себя труднее не уйти.
***
Капуста и картошка молодая,
а я вот понемножку увядаю.
Всё свежее: лучок и кабачок,
а я на свете уж не новичок.
Как хороши и молоды плоды,
а мне стоять у долбаной плиты…
***
Чтобы губы были в цвет томата
и не виден ни один изъян,
поцелуи — лучшая помада,
комплимент – замена для румян.
Украшает шарфиков ношенье,
но и их затмит наверняка
лучшее для шеи украшенье –
на плече лежащая рука.
Женщины – не куклы, не матрёшки,
для души всё это так узко.
Самые красивые серёжки –
ласковое слово на ушко.
***
Средь поэтических старушек
я буду самой молодой,
среди заплаканных подушек
моя – всех боле залитой,
и мой серебряный уж локон
всех круче будет завитой,
и буду я смотреть из окон
под тюлем словно под фатой,
слова выкидывать на ветер
и звать читателя: ау!
Когда-то я жила на свете.
И даже, может быть, живу.
Привет тебе, мирская слава!
Привет, любимый мой никто!
Пусть всю себя я отдала вам,
а жизнь ушла сквозь решето,
пусть ничего не светит слабым,
ну а зато, зато, зато…
***
Говорили мне когда-то:
«Не туда идёшь.
Чёрте с кем запанибрата.
Сгинешь, пропадёшь».
Я жила, стихи кропала.
Столько лет прошло.
Я уже давно пропала.
Мне там хорошо.
Лоскутки судьбы сшивая,
радуюсь лучу.
Спросишь, как ещё жива я?
Лучше промолчу.
Те, кому была я рада,
в перечне утрат.
С адом я запанибрата.
Мне сам чёрт не брат.
Но покуда солнце светит,
каждый миг ловлю,
потому что есть на свете
те, кого люблю.
***
Хоть не бывала я бывалой,
но в пионерских лагерях
была я вечно запевалой,
ту блажь в себе не растеряв.
В хорошем смысле пионером
была, когда уже мадам,
влюблённая всегда не в меру,
не по уму, не по годам.
Мой ангел был плохой хранитель
и не вторгался в песнь мою,
предоставляя мне обитель
у самой бездны на краю.
Он верно был интеллигентом,
тактично в жизнь мою не лез,
что я сплетала как легенду
из нитей, что попутал бес.
Осенний локон станет зимним
и все мы сгинем, но сейчас
так хочется бежать под ливнем,
чему-то вечному учась.
Среди оглохших и незрячих
быть той, что всё не умерла,
и горн держать у губ горячих,
как будто пью я из горла.
***
Я не курю, но бедокурю,
не пью, но ухожу в запой,
в стакане пожинаю бурю,
как будто в бурях есть покой.
Гуляю смело, бросив дело,
и выхожу, когда блажу,
за все возможные пределы,
но из себя не выхожу.
Ем чепуху на постном масле,
дарю всем взглядом по рублю,
зажгу сердца, коль вдруг погасли,
на ровном месте полюблю.
Пишу граблями по воде я,
руками развожу беду,
и, если вдруг не вспомню, где я,
то пальцем в небо попаду.
Сто раз на грабли наступаю,
вылажу дважды из реки,
и этим может искупаю
свои стихи, свои грехи.
Что делать мне с душой и телом,
коль всё равно уже кранты?
А вы займитесь лучше делом
и не читайте ерунды.
Бросаю на ветер слова...
***
Бросаю на ветер слова
и жизнь бросаю на ветер.
Воздушный шар — голова,
и я за неё не в ответе.
Летите, стихи мои,
как стрелы из лука в сказке,
кому-нибудь там вдали
откройте всё без опаски.
Доверьтесь тому стиху,
как пух на ветру, летите.
Живите как на духу,
любите кого хотите.
***
Найти бы мне такую строчку,
чтоб то, что в сердце запеклось,
не только попадало в точку,
а пробивало бы насквозь,
чтоб было жалко, было жарко
чтобы читалось без конца,
чтобы летело в неба арку
и – дальше, в чьи-нибудь сердца.
Найти бы мне такую строчку,
чтоб – до кружения голов,
чтоб родилась она в сорочке
из сладких снов и светлых слов,
чтоб – высшей нотою в октаве,
чтоб не забыть её ни в жизнь,
чтоб – «на кого ты нас оставил?!»,
и чтобы «ах!» и «отвяжись!»
Зачем мне эта заморочка,
спокойно жить себе бы всласть.
Но я хочу такую строчку,
ту, что ещё не родилась…
***
Как смешны теперь кажутся детские беды:
вспоминаю, как я, протестуя подчас,
ненавидела в садике после обеда
обязательный тихий объявленный час.
Спали дети и видели сны игровые,
ну а я, как всегда, от закона в бегах,
всё глазела вокруг, словно видя впервые,
и рифмуя, что вижу, в корявых стихах.
А потом, когда час пробегал незаметно
и ко всем возвращались и зренье, и слух,
я вставала на стульчике в позе победной
я читала своим односадникам вслух.
Это было такое смешное начало
рокового всесильного слова в судьбе,
когда билось, стучалось во мне и кричало
то, что больше уже не вмещалось в себе...
Я потом поняла в бытовой мельтешизне,
выверяя с неглавным и главным весы:
величайшие наши события в жизни –
это самые тихие наши часы.
***
Слова мои, будьте как дома,
садитесь в любые места.
Пусть сбавится речь на пол-тона
и будет легка и проста.
Приму по-домашнему я вас,
в одной из уютных пижам.
Отбросим пижонство и пафос
и будем болтать по душам.
Забудьте про лоск и условность,
забудьте о том, что слова,
а будьте естественны, словно
вы воздух, земля и листва.
Кто выдумал эти границы
меж вами и между людьми?
Я с вами хочу породниться.
Хочу объясниться в любви.
***
Все стихи мои о любви.
Приюти их, усынови.
Сотни строчек и сотни слов –
вместо дочек, взамен сынов.
Есть не просят, не просят пить.
И на фронте их не убить.
И не нужно им орденов...
А реальность бредовей снов.
***
Я сегодня уже не вчерашняя,
я другая сегодня совсем.
Всё домашнее я и бесстрашнее,
всё ненужнее делаюсь всем.
Что на завтрак судьба приготовила –
угадаю легко я с трёх раз:
строчки с кровью, чего бы ни стоило,
узнаванье себя без прикрас.
Жизнь исчеркана, но не исчерпана,
места, может, осталось на треть.
Это самое честное зеркало,
заглянуть в него – и умереть.
Но пока ещё строчки колотятся
в туполобость оглохшей тиши,
не устану глядеться в колодец я
очарованной миром души.
***
Я люблю всё нежней и нежней
и от нежности скоро расплавлюсь.
Мне любовь всё нужней и нужней.
В одиночку я с нею не справлюсь.
Всюду вижу и слышу тебя,
в гуще уличной, в полночи млечной,
щели дома плотней утепля
лоскутками материи вечной.
А стихи, словно стая гусят,
провожают меня до вокзала,
и на ниточке жизни висят,
и хотят, чтоб я их написала.
Но я их не пишу, а ношу
их у сердца, и нянчу ночами, –
и у Бога одно лишь прошу, –
чтоб не отнял бы этой печали.
Чтоб из этих намоленных строк
гуси-лебеди в небо взлетели,
и, пока не взведётся курок –
растворились в небесной пастели.
Городские сюжеты
***
Как странно, что меня запоминают
прохожие, кассиры, продавцы.
Здороваются так, как будто знают,
хотя я незаметнее овцы.
Я избегаю взглядов поединка,
дежурных диалогов ни о чём,
я прохожу сквозь них как невидимка,
не задевая никого плечом.
Но говорят, отсчитывая сдачу:
– давно не приходили на базар...
И вспоминают даже передачи,
где я мелькнула двадцать лет назад.
И для меня поистине загадка –
за что меня им помнить, почему,
и светится как тихая лампадка
их память, что мне вовсе ни к чему.
***
А стоит только выйти из подъезда –
как голуби слетаются ко мне,
запомнив и меня, не только место,
где их пшеном кормила на окне.
И им не важно, что в другом я платье…
Что помнили они? Черты лица?
Ко мне слетались, будто бы их мать я
и дома их встречаю у крыльца.
И я уже не выхожу без крошек –
бросаю им то хлебец, то сальцо.
Люблю я их, моих пернатых крошек,
хоть все они мне на одно лицо.
***
Я в сквере лавочку ищу,
шагая наугад.
Себя надеждою я льщу,
что правды нет в ногах,
то есть она совсем не в них,
а в том, на чём сидим…
О, этот юмор, что чернит,
он в нас непобедим.
Листва, изъеденная тлёй,
Бог чёрствый и сухой.
Насмешка неба над землёй,
насмешка над собой.
На этом мире нет креста,
но нет его и Там.
А жизни суть — она проста,
как Ева и Адам.
Я как русалочка хожу
по лезвию ножа.
По всем, кого в себе ношу,
болит моя душа.
И эта боль сильнее той,
её нельзя унять.
О жизнь, любовь моя, постой,
дай мне тебя обнять…