Как же горько мне, как удушливо,
будто заперты двери все,
будто зимнее это кружево
обернулось золой в костре,
будто это полоска взлётная
под пудовые вьюги ушла,
и уже ни живая, ни мёртвая
с плеч стянула два жалких крыла.
Как же горько мне, как неласково
снег намокшим песком скрипит.
Под смешной новогоднею маскою
спрятан крайне неряшливый вид.
Мишурою, свернувшейся кольцами,
занавешен дверной проём.
Что, слабо тебе выйти, затворница?
Не слабо, но с тобой вдвоём.
Нет, «вдвоём» для тебя не сбудется,
вот твой крестик, ступай, неси,
вот твоя одичалая улица
без симметрии по оси,
без гармонии, без различия
между правым и левым, но
здесь однажды, презрев приличия,
показали иное кино.
Как же верила, как не верила,
как же чувствовала, жила.
И почти, как в романе Пелевина,
свято верила в силу числа.
Как ломались и копья, и принципы,
как искрило, пекло и жгло:
и бросало от «вот напиться бы»
до «купить леденцов полкило».
Вот нелепица, вот не клеится
эта маска к моим рубцам.
Тёмный кафель, пустая лестница,
золотой огонёк у лица.
Как же колко мне, как неистово,
как восторженно, как легко.
Начинали бокалом игристого,
слишком розовым для него.
Слишком радужным, слишком пенистым,
легкомысленным чересчур.
Горы дел, окончанье месяца,
а я, дура, ещё хочу.
Как старатель, стараюсь высеять
хоть крупинку былого дня.
Как ненужное выбросить, выстоять
в битве против самой себя.
Как признаться себе, что счастлива
в этом странном полубреду.
О, как трепетно, как к причастию,
тебе на плечи руки кладу.