В ладонях гор качается Турин,
как чаша без вина, с отбитой кромкой,
нездешностью своей, напевной, ломкой,
со взглядом созерцающим един.
Дрожат ресницы – журавлиный клин,
рекою По удержан, как постромкой,
и сердце стонет жалобой негромкой
раскаивающихся мессалин.
Они выходят прочь, сутуля спины,
все эти бесы, крассы, мессалины,
уносят в свет ночное бремя зла,
и для души, очищенной Турином,
нет больше места в сумраке зверином,
но и заря смертельно тяжела.