Ода На Греческую Урну Джон Китс
Ты, все еще распутная невеста тишины,
Ты, дитя безмолвия и тянущего времени,
Сильван-историк, кто так не умеет выразить
Историю цветов, усладой более, чем наша рифма:
Какая пестрая легенда преследует твой облик
О божествах, иль смертных, или вместе всех,
Во Темпе иль в долинах той Аркадии?
Кто люди это или боги? Каков для дев удел?
Какой безумный гон? Какая склока за побег?
Какие трубы и тембры? Какой экстаз тот дикий?
Известные мелодии сладки, но, что не узнаны,
Все слаще; играйте же, вы, нежные свирели снова;
Не чувственного уха ради, но, более всего любовна,
Игра для призрачных ладов без тона:
ЧестнАя младость, подле древ, не можно ставить
Мелодии своей, ни быть нагими можно древам;
Любовник Смелый, никогда, никогда, не можен поцелуй,
И даже там, когда ты близок к цели, но утоли печали;
Она пропасть не сможет, хоть неги ты своей не удостоен,
Навеки уповай твоей любви, та будет справедлива!
Ах, радуются, радуются ветви! не могут что пролить
Ваших листов, ни распрощаться по Весне;
И, развеселый мелодист, неутомимый,
На вечно сочиняет песни, новые навеки;
Более любви отрад! Поболее, поболее любви отрад!
Навечно теплых и пригодных для услад,
Навечно страждущих и так навечно младых;
Все дышит страстью мужеских высот,
Что оставляет сердце грустью утоленным,
ОпАленным язык и распаленным лоб.
И кто же те, что прибывают в жертву?
К чему алтарь зеленый, О тайный жрец,
Мычащую же в небесах, ведите вы корову,
И шелковы ее бока, в гирляндах блест?
Что город малый на реке иль моря берегах,
Или в горах построен с мирной цитаделью,
Опустошен народом, этим верным утром?
И, город малый, твои улицы в веках
Будут молчать; и ни души, сказать не смеет,
Как лик без солнца твой, вернуться к нам сумеет?
О облик Аттики! Осанка чЕстна! с созданьем
Мраморных мужей и дев, чрезмерной доли,
С ветвями леса и травами в проталинах;
Твой лик молчаливый, дразнит нас бездумием,
Как деет вечность: Хладна Пастораль!
Где старость эти поколения иссушит,
Ты встанешь между нами у другого горя,
Чем наше, мужний друг, кому ты молвишь,
«Красота, то правда, правда - красота, - и это все,
Что на земле вы знаете и, что вам нужно знать".
ODE ON A GRECIAN URN
BY JOHN KEATS
Thou still unravish'd bride of quietness,
Thou foster-child of silence and slow time,
Sylvan historian, who canst thus express
A flowery tale more sweetly than our rhyme:
What leaf-fring'd legend haunts about thy shape
Of deities or mortals, or of both,
In Tempe or the dales of Arcady?
What men or gods are these? What maidens loth?
What mad pursuit? What struggle to escape?
What pipes and timbrels? What wild ecstasy?
Heard melodies are sweet, but those unheard
Are sweeter; therefore, ye soft pipes, play on;
Not to the sensual ear, but, more endear'd,
Pipe to the spirit ditties of no tone:
Fair youth, beneath the trees, thou canst not leave
Thy song, nor ever can those trees be bare;
Bold Lover, never, never canst thou kiss,
Though winning near the goal yet, do not grieve;
She cannot fade, though thou hast not thy bliss,
For ever wilt thou love, and she be fair!
Ah, happy, happy boughs! that cannot shed
Your leaves, nor ever bid the Spring adieu;
And, happy melodist, unwearied,
For ever piping songs for ever new;
More happy love! more happy, happy love!
For ever warm and still to be enjoy'd,
For ever panting, and for ever young;
All breathing human passion far above,
That leaves a heart high-sorrowful and cloy'd,
A burning forehead, and a parching tongue.
Who are these coming to the sacrifice?
To what green altar, O mysterious priest,
Lead'st thou that heifer lowing at the skies,
And all her silken flanks with garlands drest?
What little town by river or sea shore,
Or mountain-built with peaceful citadel,
Is emptied of this folk, this pious morn?
And, little town, thy streets for evermore
Will silent be; and not a soul to tell
Why thou art desolate, can e'er return.
O Attic shape! Fair attitude! with brede
Of marble men and maidens overwrought,
With forest branches and the trodden weed;
Thou, silent form, dost tease us out of thought
As doth eternity: Cold Pastoral!
When old age shall this generation waste,
Thou shalt remain, in midst of other woe
Than ours, a friend to man, to whom thou say'st,
"Beauty is truth, truth beauty,—that is all
Ye know on earth, and all ye need to know."
Ода К Психее Джон Китс
О Богиня! внемли тем беззвучным числам, взяты
Со сладостным усилием и воспоминанием дорогим,
И извиняй, что твои тайны должны быть петы
Даже в изящном твоем нежно-раковичном ухе:
И верно, Я дремал сего-дня, иль Я увидал
Крылатую Психею с пробужденными глазами?
Я странствовал в лесу безмысленно,
И, нежданно, пал в обморок с незнанием,
Видел славных двух созданий, покоящих другому,
В глубочайшей траве, подле шепчущих покровов
Из листьев и трепещущих цветов, где там сбегал
Малый ручей, редко избываемый:
Полу-затихшие, хладного-корня бутоны, душисто-глазые,
Голубые, серебристо-белые, набухший Тириан,
Они лежали, спокойно выдыхая, на устеленных травах;
Их руки обвивались, и их крылья вились с ними;
Их губы не касались, но не искали расставаний,
Как если б разлученные мягко-рукою дремОтой,
И готовые все еще после лобзаний, превзойти числом,
На нежном краешке-рассвета любовь аврориан:
Крылатого мальчонку, Я знавал;
Но кем был ты, о радый, радый голубь?
Своей Психее иствовал!
О поздно рожденного и любимого виденья даль
Из всех Олимпий палых иерархий!
Славней, чем Феба сапфировых-полей звезда,
Или Веспера, любЯщегося светляка вершин;
Славней чем те, хоть храм твой не бывал,
Ни алтаря, груженного с цветами;
Ни девственного-хора, содеять сладкий стон
Над полуночными часами;
Нет голоса, нет лютни, нет трубы, нет сласти ладана,
От цепию-гремящего кадила заполнения;
Нет святости, нет рощи, нет оракула, нет пыла,
От бледно-ротого пророка сновидения.
О ярчайшая! но, столь поздно для античных клятв,
Столь, столь поздно для крепко верующей лиры,
Где святы были вьющиеся лесные ветви,
Свят был воздух, и вода, и пламень;
Но даже в эти дни, столь шедшие далеко,
От счАстливых пиитов, твоих светящих лиц,
Порхающих среди опалых Олимпийцев,
Я вижу, и пою, моими очами от восторга.
Так дай мне быть твоим хором и стонать
Над полуночными часами.
Твой голос, твоя лютня, твоя труба, твой сладкий ладан,
От цепию-гремящего кадила заполнения;
Твоя святыня, твоя роща, твой оракул, и твой пыл
От бледно-ротого пророка сновидения.
Да, жрецом Я твоим буду и возведу святыню
В каком нетронутом разделе своего ума,
Где ветви мыслей, вновь цветут с приятной болью,
И вместо сосен будут там шептанья на ветру:
Далеко, далеко по кругу этим темно-собранным древам
Оперять дико-закрученные горы, отвес к отвесу;
И там, с зефирами, потоками, и птицами, и пчелами,
Мхами-устланных Дриад приготовлять ко сну;
И в середине от той обширной тишины
Розы святыню стану Я одежить
С плетеной решетОю от работающего разумения,
С бутонами, и звонами, и звЕздами без имени,
Со всем, что садовница Мечта способна сотворить,
Кто множит цвет, не станет множить повторений:
И там дОлжно быть твоим всем мягким увлечениям,
И та призрачная мысль может победить,
Яркий факел, и створок отворот в ночи,
Позволить теплой Любви войти!
ODE TO PSYCHE
BY JOHN KEATS
O Goddess! hear these tuneless numbers, wrung
By sweet enforcement and remembrance dear,
And pardon that thy secrets should be sung
Even into thine own soft-conched ear:
Surely I dreamt to-day, or did I see
The winged Psyche with awaken'd eyes?
I wander'd in a forest thoughtlessly,
And, on the sudden, fainting with surprise,
Saw two fair creatures, couched side by side
In deepest grass, beneath the whisp'ring roof
Of leaves and trembled blossoms, where there ran
A brooklet, scarce espied:
Mid hush'd, cool-rooted flowers, fragrant-eyed,
Blue, silver-white, and budded Tyrian,
They lay calm-breathing, on the bedded grass;
Their arms embraced, and their pinions too;
Their lips touch'd not, but had not bade adieu,
As if disjoined by soft-handed slumber,
And ready still past kisses to outnumber
At tender eye-dawn of aurorean love:
The winged boy I knew;
But who wast thou, O happy, happy dove?
His Psyche true!
O latest born and loveliest vision far
Of all Olympus' faded hierarchy!
Fairer than Phoebe's sapphire-region'd star,
Or Vesper, amorous glow-worm of the sky;
Fairer than these, though temple thou hast none,
Nor altar heap'd with flowers;
Nor virgin-choir to make delicious moan
Upon the midnight hours;
No voice, no lute, no pipe, no incense sweet
From chain-swung censer teeming;
No shrine, no grove, no oracle, no heat
Of pale-mouth'd prophet dreaming.
O brightest! though too late for antique vows,
Too, too late for the fond believing lyre,
When holy were the haunted forest boughs,
Holy the air, the water, and the fire;
Yet even in these days so far retir'd
From happy pieties, thy lucent fans,
Fluttering among the faint Olympians,
I see, and sing, by my own eyes inspir'd.
So let me be thy choir, and make a moan
Upon the midnight hours;
Thy voice, thy lute, thy pipe, thy incense sweet
From swinged censer teeming;
Thy shrine, thy grove, thy oracle, thy heat
Of pale-mouth'd prophet dreaming.
Yes, I will be thy priest, and build a fane
In some untrodden region of my mind,
Where branched thoughts, new grown with pleasant pain,
Instead of pines shall murmur in the wind:
Far, far around shall those dark-cluster'd trees
Fledge the wild-ridged mountains steep by steep;
And there by zephyrs, streams, and birds, and bees,
The moss-lain Dryads shall be lull'd to sleep;
And in the midst of this wide quietness
A rosy sanctuary will I dress
With the wreath'd trellis of a working brain,
With buds, and bells, and stars without a name,
With all the gardener Fancy e'er could feign,
Who breeding flowers, will never breed the same:
And there shall be for thee all soft delight
That shadowy thought can win,
A bright torch, and a casement ope at night,
To let the warm Love in!
Ода К Соловью Джон Китс
Мое сердце жжет, и сонное немение болит
Мой разум, болиголов испив Я обратился пьян,
Иль притупляющий до токов опиат опустошил
Одной минутой минув, и Леты-чарами обуян:
Все не из зависти к твоей счастливой доле,
Но счастлив слишком будучи в твоем радении, -
Что ты, Дриада легко-крылая деревьев
В некоем мелодичном сговоре
О зелени буковой, и бессчетности теней,
Пропел про лето в полно-звучной лени.
О, за глоток винтажный! что был здесь
Приохлажден эпохой долгой в глубине земель,
Испробовав от Флоры и злачности селений,
Танца, и Прованса песни, и загорелого веселья!
О, за стакан, что полон теплотою Юга,
Исполный правдой, румяный Гиппокрен,
С пенящими волнами и блеском до краев,
И перепачканным пурпуром ртом;
Чтоб мог Я выпить, и оставить мир незримым,
И отцвести с тобой до чащи дымной:
Далеко отцвести, померкнуть, и совсем забыть,
Что ты в кругу листвы не был когда-то узнан,
Усталость, наваждения, наитие,
Здесь, где покоен муж и внемлет друга стонам;
Где пауза стрясает рядь, влас блеклых от печали,
Где юность палой вырастает, призрачной, и тает;
Где, как ни думать, полниться невзгодами
И свинцово-глазыми отчаяньями,
Где Красота не сдержит блеск ее очей,
Иль новая Любовь прельстится ими до восхода.
Прочь! Прочь! Я лечу к тебе отныне,
Не в колеснице Вакха и посреди него,
Но на Поэзии незримых крыльях,
Хоть медлит и смущает тусклый мозг:
Совсем с тобой! ночь к нам благословенна,
И случай, Королева-Лун на свой воссела трон,
Помещена в круг звездных ее Фей;
Но здесь совсем нет света,
Спаси же то, что с неба ветром всколыхнуло
Сквозь мрачность зелени, и завесь троп-ветвей.
Я не могу увидеть всех цветов, которые у ног моих,
Ни мягкий ладан, что выше повисает на ветвях,
Но, вo бальзамной тьме, угадываю каждый запах
С чем проходящий месяц окончанье взял.
Трава, и толща, и ветви древ фруктовых;
Бледный боярышник и полевой размах;
К паденью скорые фиалки, крыты на листах;
И середины мая первенец ребенок,
Грядущая роза-мускус, винных рос полна,
Прибежище гудящих мух на исходе лета.
Темнеющий Я слышу; и, столь много раз
На половину Я был люб со Смертью легкой,
Звал нежно именами во многих думных фразах,
Забрать на воздух мой покойный вдох;
Он ныне более чем близок умереть,
Дыхание оставить в полночи без боли,
Пока твое искусство полнит дух его вовне
Под ликованием подобным!
Все жажду твою песнь, и уши попусту мои -
С тобой стал реквием высокий тленом.
Ты не для смерти был рожден, без смерти Птица!
Нет гладных поколений, попирающих тебя;
Глас, что Я слышу этой длящей ночью голосил
В дни древние над императором и плутом:
Возможно, песня та же самая сложила лаз
Чрез сердце горестное Руфи, когда, ища спасенья,
Она в слезах стояла чуждого среди зерна;
Все та же песнь, которая столь часто
Кляла на двери волшебства, отверзнувшись на пене
Морей и буйных, и опасных, в позабытых землях.
Покинутый! то слово самое, что колокол,
Мне от тебя обратно возвестит в самом себе!
Прощай! мечта не может обманывать так явно,
Хоть тем известна, падкий до обмана эльф.
Прощай! Прощай! твой гимн спадает
За ближними лугами, над тихим родником,
Вверх по холму; и ныне он глубоко затаен
В аллеях будущих, проталинах:
Видением иль сном все вящим было?
Утихла музыка: - Я сплю иль брежу наяву?
ODE TO A NIGHTINGALE
BY JOHN KEATS
My heart aches, and a drowsy numbness pains
My sense, as though of hemlock I had drunk,
Or emptied some dull opiate to the drains
One minute past, and Lethe-wards had sunk:
'Tis not through envy of thy happy lot,
But being too happy in thine happiness,—
That thou, light-winged Dryad of the trees
In some melodious plot
Of beechen green, and shadows numberless,
Singest of summer in full-throated ease.
O, for a draught of vintage! that hath been
Cool'd a long age in the deep-delved earth,
Tasting of Flora and the country green,
Dance, and Proven;al song, and sunburnt mirth!
O for a beaker full of the warm South,
Full of the true, the blushful Hippocrene,
With beaded bubbles winking at the brim,
And purple-stained mouth;
That I might drink, and leave the world unseen,
And with thee fade away into the forest dim:
Fade far away, dissolve, and quite forget
What thou among the leaves hast never known,
The weariness, the fever, and the fret
Here, where men sit and hear each other groan;
Where palsy shakes a few, sad, last gray hairs,
Where youth grows pale, and spectre-thin, and dies;
Where but to think is to be full of sorrow
And leaden-eyed despairs,
Where Beauty cannot keep her lustrous eyes,
Or new Love pine at them beyond to-morrow.
Away! away! for I will fly to thee,
Not charioted by Bacchus and his pards,
But on the viewless wings of Poesy,
Though the dull brain perplexes and retards:
Already with thee! tender is the night,
And haply the Queen-Moon is on her throne,
Cluster'd around by all her starry Fays;
But here there is no light,
Save what from heaven is with the breezes blown
Through verdurous glooms and winding mossy ways.
I cannot see what flowers are at my feet,
Nor what soft incense hangs upon the boughs,
But, in embalmed darkness, guess each sweet
Wherewith the seasonable month endows
The grass, the thicket, and the fruit-tree wild;
White hawthorn, and the pastoral eglantine;
Fast fading violets cover'd up in leaves;
And mid-May's eldest child,
The coming musk-rose, full of dewy wine,
The murmurous haunt of flies on summer eves.
Darkling I listen; and, for many a time
I have been half in love with easeful Death,
Call'd him soft names in many a mused rhyme,
To take into the air my quiet breath;
Now more than ever seems it rich to die,
To cease upon the midnight with no pain,
While thou art pouring forth thy soul abroad
In such an ecstasy!
Still wouldst thou sing, and I have ears in vain—
To thy high requiem become a sod.
Thou wast not born for death, immortal Bird!
No hungry generations tread thee down;
The voice I hear this passing night was heard
In ancient days by emperor and clown:
Perhaps the self-same song that found a path
Through the sad heart of Ruth, when, sick for home,
She stood in tears amid the alien corn;
The same that oft-times hath
Charm'd magic casements, opening on the foam
Of perilous seas, in faery lands forlorn.
Forlorn! the very word is like a bell
To toll me back from thee to my sole self!
Adieu! the fancy cannot cheat so well
As she is fam'd to do, deceiving elf.
Adieu! adieu! thy plaintive anthem fades
Past the near meadows, over the still stream,
Up the hill-side; and now 'tis buried deep
In the next valley-glades:
Was it a vision, or a waking dream?
Fled is that music:—Do I wake or sleep?
Ода На Праздность Джон Китс
"Они не трудятся, ни пряжу ткут".
Были в утро одно три фигуры видны предо мной,
С кривыми шеями, и складными руками, вбок вставали;
И ступали безмятежно одна по следам другой,
В сандалиях мирных и в белых одеяниях танцевали;
Они прошли, как фигуры на мраморной урне,
Когда вращают кругом, увидеть обе стороны;
Они явились снова; как когда урна однажды более
Подвинулась кругом, и тени ранние вернулись;
И странными они казались мне, как знать способен
Все вазы тот, кто углублен в Фидийские придания.
Как же так, Тени! что я вас не знал?
Как вы укутанные в тишь явились такой маской?
Был ли то тихий глубоко-скрытый заговор
Прокрасться мимо и остаться без указа
Мои дни праздные? Пора дурманная влекла;
Блаженно облако от праздности порою летней
Обволокло мои глаза; пульс рос мой менее и менее;
Боль не имела жала, и радостей венок - цветка:
О, с чего ты не растаял и не оставил разум бдеть
Без призраков, но… с пустотой, всего вольней?
В раз третий шли они вперед, и проходя, обратила
Каждая лицо на меня в этот строгий миг;
Поблекли, и, чтобы следовать за ними, я горел
И жаждал крыльев я с того, что знал троих;
Первой добрая Дева была, и Любовь ее имя;
Вторым Амбиция была, бледность на щеках,
И бдительный, всегда с истощенным взором;
Последний, кого люблю я более, чем проклинаю
Навис над ней, девицею весьма не безсловестной, -
Я знал быть демоном моим - Поэзия.
Они поблекли, и, уж точно! Хотел я крылья:
О глупость! Что есть любовь? и где она в счету?
И за эту жалкую Амбицию! она все льется
От мужних малых сердц короткий жара приступ;
За Поэзию! - нет, - у ней нет радости, -
По краю для меня - и так сладка, как сонные полудни,
И вечера погрязли все в медовой праздности;
О, для старения так скрыта от возни,
Что не узнать мне никогда, как сопоставить луны,
Иль голос смысла здравого услышать и забот!
И снова мимо они шли: - увы! но куда шли?
Мой сон был украшаем смутными мечтами;
Моя душа была проталиной окропляемой вовне
С цветами, тенями броскими и раскосыми лучами:
И утро было полно облаков, ни капли не упало,
То взвесь легла на веках сладостных слезинок Мая;
Открытой створкою сдавило новолитсый стебель,
Позволь цветущему теплу и наваждению рыдать;
О тени! Сказать прощай и время все ж настало!
Над вашими долами нет павших слез моих.
Итак, вам, трем Призракам, прощай! Вам не поднять
Мою главу остылую в цветущей полосе;
Ибо не буду почитаем похвалою я,
Питомцем-агнцем в сентиментальном фарсе!
Спадайте мягко с моих глаз и станьте снова
В фигурах-масках тьмами на той сонной урны;
Прощайте! Для ночи несколько я сохраню видений,
Что до видений робких дней - запасы полны;
Исчезнуть, вам Фантомам! в праздной бодрости моей,
На облака и прочь, навек вам без возврата!
ODE ON INDOLENCE
BY JOHN KEATS
‘They toil not, neither do they spin.’
One morn before me were three figures seen,
With bow;d necks, and join;d hands, side-faced;
And one behind the other stepp’d serene,
In placid sandals, and in white robes graced;
They pass’d, like figures on a marble urn,
When shifted round to see the other side;
They came again; as when the urn once more
Is shifted round, the first seen shades return;
And they were strange to me, as may betide
With vases, to one deep in Phidian lore.
How is it, Shadows! that I knew ye not?
How came ye muffled in so hush a mask?
Was it a silent deep-disguis;d plot
To steal away, and leave without a task
My idle days? Ripe was the drowsy hour;
The blissful cloud of summer-indolence
Benumb’d my eyes; my pulse grew less and less;
Pain had no sting, and pleasure’s wreath no flower:
O, why did ye not melt, and leave my sense
Unhaunted quite of all but—nothingness?
A third time pass’d they by, and, passing, turn’d
Each one the face a moment whiles to me;
Then faded, and to follow them I burn’d
And ached for wings, because I knew the three;
The first was a fair Maid, and Love her name;
The second was Ambition, pale of cheek,
And ever watchful with fatigu;d eye;
The last, whom I love more, the more of blame
Is heap’d upon her, maiden most unmeek,—
I knew to be my demon Poesy.
They faded, and, forsooth! I wanted wings:
O folly! What is Love? and where is it?
And for that poor Ambition! it springs
From a man’s little heart’s short fever-fit;
For Poesy!—no,—she has not a joy,—
At least for me,—so sweet as drowsy noons,
And evenings steep’d in honey’d indolence;
O, for an age so shelter’d from annoy,
That I may never know how change the moons,
Or hear the voice of busy common-sense!
And once more came they by:—alas! wherefore?
My sleep had been embroider’d with dim dreams;
My soul had been a lawn besprinkled o’er
With flowers, and stirring shades, and baffled beams:
The morn was clouded, but no shower fell,
Tho’ in her lids hung the sweet tears of May;
The open casement press’d a new-leaved vine,
Let in the budding warmth and throstle’s lay;
O Shadows! ’twas a time to bid farewell!
Upon your skirts had fallen no tears of mine.
So, ye three Ghosts, adieu! Ye cannot raise
My head cool-bedded in the flowery grass;
For I would not be dieted with praise,
A pet-lamb in a sentimental farce!
Fade softly from my eyes, and be once more
In masque-like figures on the dreamy urn;
Farewell! I yet have visions for the night,
And for the day faint visions there is store;
Vanish, ye Phantoms! from my idle spright,
Into the clouds, and never more return!
Ода На Меланхолию Джон Китс
Нет, нет, не выйди к Лете, и не пробуй
Ты волчьих ягод, крепко-вросших, за их ядово вино;
И не пускай, твой бледный лоб, чтоб был целован
Пасленом, рубинов виноградом Прозерпины;
Не делай четок из тисовых ягод,
Ни позволяй жуку, ни смерти-моли стать
Душой твоих скорбей, и ни сове прилежной
Побратом в твоих сумрачных догадках;
От тени к тени будет слишком сонно,
И стопит бдящее страдание души.
Но там, где приступ меланхолии падет
Внезапно с неба, как рыдающая взвесь,
То всех бутонов впитывает сникших цвет,
И скрывает зеленый холм в Апрельской выси;
Тогда питай свою печаль на восходящей розе,
Или на радуге соленых и песчаных волн,
Иль на избытке округлившихся пионов;
Иль, госпожа твоя когда покажет некий гнев,
Плени ее ладонь нежней, и ей гореть позволь,
И питайся вглубь, вглубь глаз подле несравненных.
Она населена с Красой-Красой, что должна умереть;
И Радость, вечно на его губах рука возложна,
Бдит расставание; и жжет Сладость впредь,
Вращает в яд, пока пчелиный-рот гложет:
Да, во самом храме для Восторга
Завеса Меланхолии имеет свой алтарь высокий,
Однако, не видно никого спасти того, чей натянутый язык
Может вплеснуть Радости град взамен благого вкуса;
Его душе след испытать печаль ее могущества,
И быть средь ее облачных трофеев вислым.
ODE ON MELANCHOLY
BY JOHN KEATS
No, no, go not to Lethe, neither twist
Wolf's-bane, tight-rooted, for its poisonous wine;
Nor suffer thy pale forehead to be kiss'd
By nightshade, ruby grape of Proserpine;
Make not your rosary of yew-berries,
Nor let the beetle, nor the death-moth be
Your mournful Psyche, nor the downy owl
A partner in your sorrow's mysteries;
For shade to shade will come too drowsily,
And drown the wakeful anguish of the soul.
But when the melancholy fit shall fall
Sudden from heaven like a weeping cloud,
That fosters the droop-headed flowers all,
And hides the green hill in an April shroud;
Then glut thy sorrow on a morning rose,
Or on the rainbow of the salt sand-wave,
Or on the wealth of globed peonies;
Or if thy mistress some rich anger shows,
Emprison her soft hand, and let her rave,
And feed deep, deep upon her peerless eyes.
She dwells with Beauty—Beauty that must die;
And Joy, whose hand is ever at his lips
Bidding adieu; and aching Pleasure nigh,
Turning to poison while the bee-mouth sips:
Ay, in the very temple of Delight
Veil'd Melancholy has her sovran shrine,
Though seen of none save him whose strenuous tongue
Can burst Joy's grape against his palate fine;
His soul shalt taste the sadness of her might,
And be among her cloudy trophies hung.