а можно посмотреть и послушать на YouTube
https://youtu.be/SwWLYI2nx1g
Часть первая
1
Ранним октябрьским утром, в пятницу, Горбунов обыденно-просто спешил на остановку и звезды кленовой листвы выкладывали на темной материи асфальта карту осенних Стожар. Перекатывая на языке каучуковое созвучие ”птолемей”, Горбунов, догнав загудевший “второй” троллейбус, успел заскочить в закрывающиеся со скрипом створки последней двери. “Подобно жемчужине”, - улыбнулся он, однако, мир за пыльными стеклами засверкал, заискрился и штанги токоприемника, подобно вязальным спицам ушедшей в нирвану Шакти, упали с крыши пассажирского салона. Троллейбус стал вещью в себе и, распахнув створки, отверг неслучившихся пассажиров. Горбунов не читал Канта и, осознав опоздание неизбежным, не поспешил напрямки, а направился в обход, через замечательный парк, упрятанный за черную чугунную ограду давно ушедшим графом. А посреди графского парка располагался пруд. Не черный, а на удивление прозрачный, и когда стихал ветер, и рябь уходила с поверхности, то видно было дно, уложенное большими белыми валунами. Сегодня, в утренние сумерки, вода темнела своей неподвижностью и Горбунов не остановился у кромки пруда, а пошагал, увлекаемый неведомым предвестием, дальше, к южной окраине парка, туда, где призывно светился колоннами бежевый графский дом. И вот уже отступили тусклые тучи, и дорожка из дымного средиземноморского песка, ведущая к дому, осветилась белым октябрьским солнцем. Аромат свежей хвои и грозового озона заполнил парк. Но колдовство скоротечно. Зазвонил телефон, и его упрекнули за опоздание. Дорога через северный выход была ближе и он поспешил прочь. Заморосил дождь. По пути он вспоминал фамилию графа, подбирая слова, но все они являлись кальками угловатого слога “кант”.
“Патриаршие”, - возникло имя, отнюдь не графское, но вернувшее гармонию, соединившее и Канта, и пруд, и ненаписанный текст о земле Птолемея.
2
А накануне, вечером четверга, Горбунов убедился в необходимости победы. Триумф в конкурсе прозаиков был обязателен. Первый же сайт предлагал две темы: “Земля Птолемея” и “Атлантида”. Призом за победу обозначалась поездка в выбранную локацию. “Нет уж, лучше вы к нам”, - содрогнулся Горбунов. “Земля Птолемея” звучала легче. Пусть будет Птолемей!
“Amicus Plato magis amica veritas”, - согласился надорванным корешком томик Сервантеса.
Писателей нет. Есть отпечаток в стене вечности. Или в реке. Отпечаток именуется текстом. Текст безымянен. За гранью времени имени нет. Прошлое - ложь. История - удел манипуляций. Авторство - это про деньги. Монетизация популярности.
Четверг истек и Горбунов не стал популярным. Вечерний кофе был горек.
К полуночи пришла смс. Его поздравили с участием в конкурсе, подтвердили выбранную тему и, в качестве бонуса предложили безвозмездно получить томик “Атласа земли Птолемея”. К смс прилагался номер и код постамата, а также адрес.
“Улица Ильмов, дом 25”, - Горбунов улыбнулся, вспомнив, что это и не улица вовсе и дом этот - единственный адрес на ней. Старинная усадьба с чудесным парком, где не было никаких вязов, а росли там большие, ширококрылые кедры, и длиннорукие ракиты окружали небесный незамерзающий пруд посредине. А на южной окраине, прямо у чугунной ограды располагался светлый дом с колоннами. Усадьба была безупречна. Утверждают, что принадлежала она одному графу, и граф этот утонул в своем пруду, но тела его не нашли. Еще говорят, что муниципалитет, нынешний владелец усадьбы, изрядно экономит на ее содержании, потому как по ночам, в полнолуние, из лунного отблеска на темной воде является сияющая фигура графа, и сотни маленьких смерчей наводят порядок вокруг.
Город спал и было после полуночи, когда на далекой окраине, у дежурного механика трамвайно-троллейбусного управления зазвонил смартфон. “Понятно”, - ответил он неведомому собеседнику и ушел, не закрутив гайки на крыше “второго” троллейбуса.
3
Века звезда восходила над Миртой и медленная тень сторожевой башни, подобно хронометру мойры, неспешно измеряла жизнь на долгом циферблате мостовой. С каждым восходом, вслед за движением тени, из дома без окон, в ранние сумерки Мирты, в пестром наряде паяца вышагивал клоун звеня бубенцами и долгое их дребезжание сопровождало путь его вплоть до подножия башни.
В страшное седое утро двадцать второго числа третьего месяца лета клоун дома без окон, шагая обычным маршрутом в башню, обыденно обогнул босые белые ступни бургомистра, повешенного на вывеске обувной лавки и вышел на городскую площадь, к ратуше, где и был обнаружен патрулем ордена добродетели.
Ошалевшие от ночных грабежей и насилия патрульные монахи онемели от трезвона бубенцов клоуна. “Кхыр-кхыр, что еще за попугай!”, - заперхался пузатый монах. Его рыжая всклокоченная борода вздыбилась, обнажив испачканный бурыми пятнами крови когда-то белый воротничок. Он приподнялся на ободранных носках желтых сапог, всхрапнул гиппопотамом и тяжело кинулся за Иеронимом.
Удар мечом был великолепен. “Хрясь”, - пузатый рассек клоуна сверху вниз надвое и обе половины, обретя изначальную сущность, вдвоем зашагали в сторону башни. Левый клоун был ростом в сажень. Худой, в убогом картузе и клетчатом кургузом пиджаке с коротковатыми рукавами. Правый был наоборот толст и низок. Звеня единственным бубенцом в ноздрях багрового короткого носа он странно подсаживался при ходьбе, разводя толстые руки в стороны. “Хрясь”, - второй удар меча пришелся точно в центр его лысины и, подобно молнии в дуб, расщепил его надвое.
Пузатый монах вошел в раж. Его подельники, бросив арбалеты, мечами и пинками множили клоунов. Парад-алле заполнил площадь будто арену шапито и уже к полудню, Мирта, подобно мегаполису в час пик, намертво застыла в пробке из клоунов.
К вечеру, монолит из клоунов, запертый внутри городских стен, заволновался, задышал и стал стягиваться в бесформенную пеструю массу. Масса росла формируясь и вот уже, посреди площади возник гигантский клоун увешанный метровыми колоколами. Он наклонился к башне, пытаясь попасть внутрь, бессильно завыл и выпрямившись, шагнул через городские ворота.
Колокола качнулись.
И грянул гром.
Исполинская статуя клоуна медленно поднялась над поверхностью и под набат исчезала среди звезд, чтобы бы на тысячелетия быть погребенной в недрах далекой, недавно зародившейся планеты.
4.
Машинист экскаватора Кондратьев проснулся затемно от гулкого голоса за стеной. “Ну не спится соседям”, - шепотом выругался он, однако, сообразил, что спит он сейчас на диване в гостиной и за стеной лестничная площадка и нет там никаких соседей. От этой мысли он проснулся окончательно и прислушался, однако, было тихо. Сумерки заполняли комнату. Потом он вспомнил, что устроился на диване потому как пришел домой поздно со смены и дабы не беспокоить жену уснул на диване. А пришел он поздно потому что вчера его переставили готовить котлован на строительстве нового объекта расположенного на улице Ильмов прямо за оградой графского парка.
Внезапно зазвонил смартфон. Кондратьев чертыхнулся, схватил его и прижал к уху. Какое-то время он молчал, слушая невидимого собеседника, потом ответил, - “Ясно, выезжаю” и тихо одевшись вышел в подъезд.
Он подъехал к воротам стройки затемно. Охранник, ворча, открыл ворота с прикрепленной на левой створке большой желтой табличкой “Строительство административного здания по улице Ильмов, 25”.
Экскаватор завелся сразу. С первого чиха. “Красавчик”, - похвалил себя Кондратьев. Он погрузил пику гидромолота в темный зигзаг трещины на скале. Первый луч белой звезды, осветил кабину. Кондратьев прищурился и потянул рычаг на себя.
Бам! Бам! Бам!
Канонада легированной стали, пробивающей скалу, разбудила исполинского клоуна, застывшего, внизу, в тисках литосферы.
Бам! Бам! Бам!
Бой стального сердца многократно усилил стремление клоуна встать. Он закричал и спина, его скрученная из тысяч канатов, вздыбила почву над собой, образовав трещину в несколько километров длиной.
Хрясь!
Подземная трещина, расколов гранит, разорвала трубу с горячей водой идущей к дому Горбунова.
5.
Всю ночь Луций Трансбориус, епископ, глава ордена святой добродетели, разбирался с финансовыми бумагами повешенного бургомистра. Денег не было. Нигде. Местный писарь, обнаруженный под утро в дальнем кабаке, протрезвев от страха, сразу признался, что те немногие средства которые неохотно платили горожане в бюджет, глава города уносил в неизвестном направлении. Дыба ничего не добавила к рассказу писаря, и епископ, досадуя на потраченное время, приказал выкинуть изломанное тело на улицу.
Он позавтракал тут же, в подвале, бывшем когда-то архивом бургомистра, а ныне переоборудованном под пыточную. Два бокала отвратительно пахнущего красного вина и хорошо прожаренный поросенок, не улучшили настроение епископа.
Луций Трансбориус поднялся наверх уже после восхода звезды. За окном слышны были крики и топот многочисленных ног. Он вытер серым суконным платком багровую глыбу головы. “Неужели вновь проблема неубиваемого клоуна”, - выругался он. Третьего дня, как он издал указ о запрете выхода из дома от полуночи до полудня и считал эту проблему решенной. Будто и не было каждодневного клоуна в утреннем городе Мирта.
Епископ выглянул в окно. Улицы были пусты. Со стороны западных ворот поднимался черный густой столб дыма. Несколько монахов, задрав рясы, хрипло ругаясь, тяжело пробежали в ту сторону. “Нападение, что-ли?” - предположил епископ. Он осмотрел башню. Темные, висящие на кованых петлях ворота были уже заперты. Клоун был в башне. Все как обычно. Но зачем попрятались горожане? Он скинул тяжелые сапоги и уже хотел позвать Петракея, монаха, который прислуживал ему, но тот сам, без стука уже влетел в его помещение.
- Ваше высокопреосвященство, - забормотал тот, низко кланяясь, - возможно наши проявили излишнее рвение и в отместку за погибших в давке подожгли дом клоуна, воспользовавшись его уходом.
- И? - густо и грозно прогудел Трансбориус.
- Ну в общем, - пятясь, затихая забормотал Епифан, пытаясь скрыться за дверью, - в общем, непонятно почему, но все жители в панике бежали из города.
Тяжелое предчувствие овладело епископом.
6
Всякое утверждение - ложь. Философии нет. Жизнь - листва на ветру. Секс - героин эволюции. Истина - это Стикс.
Седая щетина - антипод брутальной небритости.
“О чем это я”, - очнулся Горбунов, разглядывая станок для бритья. Горячей воды не было. А ледяная была. И был оранжевый станок на краю раковины. Одноразовый пластик на белой ладони керамики. Совокупность цивилизаций. Миг на краю вечности. Инсталляция. Утро. Марсель Дюшан. Горбунов.
Лифт был быстр.
- Не ходи туда, козленочком станешь - женским голосом посоветовал домофон.
- Скорее козлом, - не стал спорить Горбунов и вышел вовне.
“В который раз, на старом пустыре”, - отметил он, определив причину отсутствия горячей воды. Вся вода была здесь. Внизу. Во дворе. Вода парила, бурлила, вытекая из глубокой воронки разорвавшей заброшенную пустошь позади двора. Под ней, под пустошью, еще со времен убитого царя, располагались коммуникации, которые, ныне, ввиду незаменимости своей, постоянно протекали. Но чтобы вот так, хлестать Ниагарой, еще никогда не было.
Он направился было к троллейбусной остановке. В той стороне пара было меньше. И там, у павильона, серые силуэты троллейбусов, подобно субмаринам, легли на дно, опустив перископы токосъемников. Глухо.
“Пойду через парк”, - решил Горбунов, - “заодно в усадьбу загляну”.
Тротуар в сторону парка пересекал двухметровый горячий поток и переправа из трех кирпичей предлагала продолжить путь. Он прицелился и аккуратно ступил на первый.
Оставался последний кирпич, когда оглушительно завыл гудок типа “ледокол “Челюскин” во льдах”. Он вздрогнул и оступился. ”Уже не кипяток ”, - определил он. Из пара, как из атлантического тумана, выплыл большим кораблем капот черного автомобиля. Горбунов подумал про “Титаник”. Но айсберга не было и он вышел на тротуар, уступая дорогу. Капот проехал мимо. Следом, из пара, показалась квадратная кабина. Открылось стекло и загорелое женское лицо из глубины прокричало что-то про старого козла. Это была Люська из соседнего подъезда. Она узнала Горбунова и осеклась.
- Любовь зла, полюбишь и козла, - миролюбиво предложил Горбунов, и неуклюже переступил ногами, оставляя на асфальте мокрые следы сорокового размера.
- Все мужики козлы, - согласилась Люська, поправила третий размер и с неохотой предложила, - садись, довезу, а то вновь тебя потеряют.
7.
Когда Трансбориус, тяжело дыша, с грохотом распахнув тяжелую окованную медью дверь, выскочил на улицу, вся западная часть неба была затянута черным дымом. Вероятно, горела уже половина города. Под ногами захлюпало. Он тяжело бежал к восточным воротам и брызги воды от шлепков его босых ступней по мостовой разлетались во все стороны. Вода прибывала очень быстро. Слишком быстро для его медленного, тяжкого бега. Полы сутаны вымокли и он на ходу сбросил ее. Распахнув черные, широкие рукава, сутана, будто огромный утопленник, раскачиваясь волнах наводнения, осталась за его спиной.
Вода уже почти доходила до пояса, когда Трансбориус, мучительно преодолевая ее сопротивление, добрался до восточных ворот. Ступню правой ноги пронзила резкая, невыносимая боль. Что-то острое, спрятанное в глубине, распороло ее почти до самой пятки. Он закричал. И будто в ответ, позади, послышались хриплые вопли. Не переставая кричать, епископ обернулся и увидел в низине, за площадью, несколько монахов. Задирая волосатые подбородки над водой, они мучительно выхватывали последние глотки воздуха. “А я успел”, - невзирая на боль, Трансбориус прорвался к воротам. Они были были полуоткрыты, но вода не вытекала наружу. Будто невидимая стена, проходящая по краю древней, бревенчатой, городской стены удерживала ее. Он напрягся, готовясь преодолеть сопротивление невидимой преграды, однако, внезапно, не встречая сопротивления, вывалился в грязное месиво дороги ведущей из города на восток. Он вскочил, упал, задыхаясь от боли, и грузно пополз прочь от городских ворот.
8.
Суббота была быстрой, как и истекшие пять суток. Сумрак севера сменился студеной, иссеченной снегопадом, ночью. Странные сны снились и таились, дабы не вспомниться утром. “Старею”, - старался проснуться Горбунов. Воскресенье скрипело снегом под ногами ранних прохожих. В полуоткрытую раму, вместе со скрипом, затекал морозный воздух ноября. “Так и в подушку вмерзнуть недолго”, - сделал замечание приоткрытой створке Горбунов. Створка промолчала.
Выбираться из-под одеяла не хотелось. Одеяло с бамбуком. Горбунов представил себя коалой. Медленным и добрым. Не старым и злым, как обычно. Потом он вспомнил тяжелое ватное одеяло из детства. Вроде-как красное. Или синее. А еще было верблюжье одеяло. Бордовое с белыми разводами. Колючее. Даже сквозь пододеяльник. Но под ним спали родители. А потом он долго возил его с собой по съемным квартирам. Не спал под ним, а просто хранил его. А во время последнего переезда, когда он наконец-то обрел свой угол, оно пропало. Вместе с коробкой, в которой, вкупе с одеялом, переезжали на постоянное место жительства томик Диогена Лаэртского и отцовское темно-зеленое издание “Нравственных писем к Луцилию” из серии “Литературные памятники”.
А потом, уже после кофе, позвонила дочь и сообщила, что они, вместе с внуком Артемкой, гуляют в графском парке, и что он, деда Миша, если поспешит, успеет погулять вместе с ними. Горбунов, не раздумывая, согласился и, тут же, неподобающим образом, засуетился и, вскоре, уже спешил в парк, оскальзываясь на гололеде тротуаров.
Уже в парке, он выяснил, что дети его лепят снеговика возле кедров как раз за графской усадьбой. “Ну что-ж, дорога, как говорится, ляжет”, - и, выдохнув морозный пар, Горбунов поспешил к белоколонному графскому дому. Вот, вдалеке, замелькали две перепачканные снегом фигуры и мелкая фигура, что-то крича, подпрыгивая, побежала к нему. И он уже хотел поспешить навстречу, но остановился. На углу свежевыкрашенного здания усадьбы виднелась новенькая табличка с адресом. “Улица Ильмов, дом 23”, - медленно прочитал Горбунов.
9
Облепленный грязью, в лоскутьях нижнего белья, Луций Трамбориус, хрипя, упираясь ободранными локтями в грунт, отполз на изрядное расстояние от городской стены и перевернулся на спину. Пропал, богопротивный город, низвергнутый на дно великого потопа. Пожара как не бывало. Вода, перемешанная с городской грязью, горкой возвышалась над стеной, будто в стакане, установленном в бревенчатый подстаканник городской стены. Мрачную композицию, завершала, торчащая из бурой жижи, чайная ложка сторожевой башни.
Епископ густо откашлялся. Странный налет покрывал гортань. “Наглотался я этой гадости достаточно, да и не вода это вовсе, ну, вообщем, что бы то ни было, завтрак для горожан подан”, - злобно усмехнулся Трансбориус, и, неловко извернувшись, оттер от грязи подошву правой ступни. Боли не было. Глубокий разрез проходил почти через всю стопу, от пальцев до пятки. Рана уже не кровоточила, но странная фиолетовая жидкость обильно сочилась из нее. Он осмотрел себя. От подштанников почти ничего не осталось, а нательная рубаха была настолько грязной, что он не решился сделать из нее повязку.
“Хрясь, хрясь!”
Теперь он услышал жуткий треск и хрипы. Трансбориус осторожно привстал на колени и обернулся. Повсюду, страшно и молча, горожане добивали камнями спасшихся от потопа монахов. В ужасе онй упал на живот и пополз обратно к городской стене. Прочь от страшного побоища. Прочь от неминуемого возмездия. Его голова уперлась в преграду. Но это была не стена. Прямо перед его глазами кровоточили ступни с изувеченными пальцами без ногтей. Он приподнял голову и увидел мытаря, в голени которого он уперся. Вчера, в поисках денег Мирты, Трансбориус своими руками долго и безуспешно пытал его. Узнав палача, мытарь истошно закричал. Трансбориус вскочил, тяжело припадая на правую ногу отбежал и обернулся. Отовсюду, сжимая булыжники, к нему тяжело шагали горожане.
Первым, ощетинившись, наступал мытарь. Болезненно ступая изувеченными ступнями,он неотвратимо приближался к бывшему главе ордена святой добродетели. Кровоточащие, без ногтей скорченные пальцы рук, скрючиваясь в кулаки, комкали и разрывали пахнущий гарью воздух. Толпа позади мытаря, медленно окружала Трансбориуса. Тот, ощерившись, сделал несколько шагов назад оставляя правой ступней глубокие, в мягкой земле наполненные синеватой, дымящейся жидкостью следы.
Мытарь, с ненавистью разглядывая своего мучителя, наступил в первый след и замер, испытав странные ощущения в искалеченной ступне.
От неожиданности он застыл, осторожно извлек ногу из жидкости и закричал от удивления. Страшные раны, уже затягивались белыми нитями шрамов, а на концах пальцев виднелись, начинающие отрастать свежие, розовые ногти.
Он изумленно закричал показывая на ногу и тут же сунул в исцеляющий след вторую ступню, но его оттолкнул тучный мельник, потерявший в прошлом году левую кисть в мельничных жерновах. Еще мгновение и мельник торжествующе поднял левую руку вверх, показывая ошеломленной толпе начинающие отрастать пальцы.
Раздались крики, - “Святой, святой”. Толпа охнула и, бросив камни, монолитом шагнула к Трансбориусу. Тот, услыхав крики, обнадежился, попробовал расправить плечи пытаясь придать соответствующий новоявленному святому вид, однако толпе требовались новые следы как источники исцеления, и, он, под напором страждущих, сделал несколько шагов назад. Вокруг нетерпеливо заулюлюкали, его грубо развернули и толчками в спину погнали вперед.
Так начался великий путь кудесника исцеляющего раны, бывшего епископа, святого Луция Трансбориуса, .