ЛЮБОВЬ, ШИРОКАЯ, КАК МОРЕ…
(Леонид Андреев)
Мою любовь, широкую, как море,
Вместить не могут жизни берега…
А. К. ТОЛСТОЙ
65 лет назад я впервые раскрыл эту книгу, остро пахнувшую бумагой и типографской краской, аккуратную, в светло-зелёном переплёте, с золотыми факсимильными буквами «Леонид Андреев» и чётким силуэтом писателя под ними. Сияли свежей белизной страницы; ровные строчки радовали необычными образами и мыслями; и с молодым любопытством поспешил я к концу первого рассказа. И, еще не освоив повествования, был уже влюблён в городового по прозвищу Баргамот и в щуплого, но неистощимого охальника Гараську, вечно пахнущего нищенскими отрепьями и сивухой. Ну и, понятно, — в самого создателя этих литературных, но таких жизненных типов. Повествовал он по-гоголевски ярко, самобытно, красиво и до чёртиков изобретательно. Было у кого поучиться, а я в те славные времена только начинал приобщаться к великому и недоступному писательскому волшебству.
И вот книга, купленная 65 лет назад в приенисейском Минусинске, снова передо мной. Весенняя зелень переплёта поблёкла, тиснёный силуэт затуманился, пропала глянцевая белизна страниц, перешедшая в мутную, тусклую желтизну, но прежний запах бумаги и краски, изрядно растеряв крепость и остроту, всё ещё хранил в себе — я это чувствовал! — ту мою свежесть, жажду познания и необъяснимую радость. Книга всё ещё берегла те давние вечера, которыми была переполнена душа, просыпающаяся для таинственного общения с миром творчества.
И снова пленило меня гоголевское мастерство Андреева — изумительная изобретательность в повествовании, свежесть и образность языка, необычность сюжета, глубина постижения жизни. Любой событийный пустяк становится под его пером тонким исследованием человеческих душ, многообразных, как весь Божий мир.
Одно меня в Леониде Андрееве, тогда и позднее, настораживало. Вдруг в каком-нибудь рассказе начинали сгущаться краски, эмоции нагнетались, словно тучи перед грозой, и возникало странное ощущение несогласия с автором, которое Лев Толстой, высоко ценивший талант тёзки по отчеству, определил так: «он меня пугает, а мне не страшно». Это никак не сказывалось на отношении к писателю в России и за рубежом — он оставался в числе любимых, книжки его стояли в ряду с трудами Гоголя, Тургенева, Чехова, Достоевского и Толстого.
Но наступили времена искушений, перемены взглядов, и Андреевский приём сгущения красок и мыслей сыграл со мною злую шутку — я переставил книги бывшего любимца в сторону, подальше от стойких классиков. И прошли немалые годы прежде чем мне захотелось перечитать «Жизнь Василия Фивейского». Разыскал мою зеленокорую книгу с золотым тиснением букв и с чётким оттиском клишированного портрета, — потерявшую яркость и постаревшую вместе со мной. Однако всё ещё хранившую запах бумаги и краски, еле уловимой, но всё же уловимой (после минувших 65 лет!)
И какой же забытой радостью обожгла меня ровесница моей юности! Как сладко сжалось сердце, припомнив ночи у тёплой настольной лампы за чтением сияющих белизной страниц!.. Теперь они погрубели и потускнели, строчки потеряли прежнюю чёткость и ясность, но та же была в них свежая сила, та же была глубина и та же великая правда жизни. Вот только глубина и правда, были гораздо больше и значимей прежних.
Господь Бог, по невероятной милости Своей, дал мне возможность лучше узнать Истину. И с новым багажом — перечитать Есенина, Евтушенко, Лермонтова, Фета, Достоевского, Толстого, Гоголя, Ахматову. И все они открылись с новых сторон, о которых я даже и не догадывался. Понятно, и Леонид Андреев не поскупился поделиться тайнами, не замеченными — ни прозорливыми литературоведами предреволюционной поры, ни всезнающими советскими атеистическими критиками.
Начнём с общепринятого утверждения, что в литературу вошёл Андреев без каких-либо намёков на подражание. Этаким оригиналом-новатором. И, дескать, ярким подтверждением этого — излюбленный приём гиперболизации, сгущения языка, повествования, событий, выводов, и даже уход в мистику и фантастику. Как правило, критики приводят в пример повесть «Жизнь Василия Фивейского» — сплошной сгусток несчастий, мыслей и чувств. Но разве не сгусток творческих энергий народная песня «Извела меня кручина…» Разве не предельно сжатые состояния духовных сил — «Капитанская дочка» Пушкина, «Демон» Лермонтова, «Страна негодяев» Есенина, четверостишие Тютчева «Умом Россию не понять…»? Значит, было с чего брать пример, чему подражать Леониду Андрееву. А повесть Гоголя «Страшная месть» напрямую могла подсказать, как надо вести повествование о жизни отца Василия. И там притча о человеческом бытии, и здесь притча. И там и здесь — явные гиперболы.
Чем ещё схожи эти повести?
Героев «Мести» жестоко преследует Рок, Судьба, Наказание Свыше. И героев «Жизни» несчастья не отпускают ни на шаг. Причём, несчастья из категории роковых, особенно жестоких, какие выпадали на долю библейского Иова.
Из чтения «Страшной мести» постепенно выясняется, что вершит наказания сатана с позволения Того, Кто создал мир. Точно такую же постепенность замечаем и в «Жизни Василия Фивейского». Сначала остаётся в тайне, кто наказывает гордого священника. Потом, вместе с отцом Василием, начинаем думать, что наказанье Божье, но, как всегда, осуществляется оно злобными происками сатаны.
Вместе с героями Гоголя и Андреева мучительно думаешь: за что, за какие грехи даны людям жесточайшие Иовы испытания? Ладно, если за ними следует прощение, милость Божья, Его духовные и материальные награды, о которых узнаём мы из Библии («Книга Иова»). Но ведь ни Данило Бурульбаш, ни пани Катерины малый сын их из «Страшной мести», ни отец Василий с женою Настей и двумя сыновьями своими, тоже Василиями, ни односельчанин их Мосягин не дождались прощения. Что же такое надо было совершить, чтобы жизнь свою превратить в Ничто?
Ответ даёт повесть Гоголя. Представляя собой притчу о земной жизни от сотворения до апокалипсиса, она гиперболическим языком объясняет рок несчастий, который преследует человечество многие века. Если коротко, содержание сводится к следующему. Господь создал людей для вечной счастливой жизни — при одном условии, чтобы они не стремились познать зло. Такое стремление, свершись оно, приведёт их к духовной и телесной смерти. Но, возгордившись, Ада и Ева нарушили это единственное требование Божье. Нарушили и не раскаялись. Греховность и нераскаянность стали главным свойством землян. Лишь одна десятая часть находит в себе силы встать на праведный путь. Остальные осознанно или неосознанно служат злу, сатане, не считая Бога Богом.
Вот за что страшные дары судьбы преследуют род людской. И провидческая цель у них одна — чтобы спасти от адских мук хотя бы сотни из заблудших миллионов. Сотни и спасаются. А остальные… Остальных оплакивают Господь, Богородица, святые. Оплакивает и Гоголь в гениальной повести своей. И Андреев в своей тоже гениальной — без преувеличения — повести оплакивал.
Оплакивал и страдал. Страдал от беззащитности героев своих. Глухо, скрытно, по-мужски. Мучительно, в глубокой тайне, ждал, что после очередной волны несчастий батюшка и семейство его слёзно покаются Отцу Небесному, попросят помощи у Всемогущего и Вечного. Да не тут-то было. В необоримой гордыне священник Фивейский начал молиться о запретном, о гибельном — чтобы Бог дал ему сил и терпения для совершения личного подвига, подвига святых отцов. Захотелось ему без искренней любви к Богу стать святым. И он стал… не то чтобы всеобщим посмешищем, но человеком всеобщего осуждения. Не смог оживить мертвеца. И сошёл с ума. И умер в попытке убежать от себя…
Наша атеистическая критика страшно не любит говорить о пророческом таланте писателей. Ни слова и ни полслова об этом. А между тем русская литература перенасыщена сбывшимися или сбывающимися предсказаниями. И вещи-то свои наши классики сочиняли не ради славы, а ради сохранения жизни на земле. И Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов, и Тургенев, и Толстой, и Чехов, и Достоевский только тому и служили.
Андреев был среди них далеко не последним. И мысль о том, что безнравственная жизнь (а по нашим понятиям: жизнь без веры в Бога) ничего доброго в российской и всемирной действительности не сотворит и что только возвращение к высшим идеалам может спасти нас от мучений и тьмы, — мысль эта одухотворяла каждое его произведение, от «Баргамота и Гараськи» до «Жизни человеческой». Но об этом, самом важном, самом главном, не сказал отчётливо никто из литературоведов. Впрочем, обошли они вниманием и другие Андреевские пророчества, постоянные его терзания и духовные боли.
К концу прошло века русская православная церковь, заражённая вольтерьянством в предпушкинские времена, продолжала терять прежние высоты, накопленные за века традиции. Крепко их разъело толстовское непротивление злу насилием. Многие батюшки легко скатывались в языческий еретизм, в невежественную вседозволенность, чем подали повод для критики учения Христа как мировоззрения вредного и невежественного. Писателей, честно отражающих церковный быт той поры, зачисляли в армию борцов с религией. Почётное место отвели Андрееву, Лескову, Толстому. Но Андреев и Лесков оказались среди избранных — борцами весьма своеобразными.
Андреев, например, критиковал церковь не за Христову веру, а практически за отход от этой веры, считая его гибельным не только для церкви, но и для государства. Правда, призыв его к очищению не звучал открыто, как, скажем, в статьях Ильина, а звучал, бил набатом мощью ярчайшего показа жуткого состояния предреволюционного общества, и показ этот воспринимался многими читателями как лозунг «Так жить нельзя!»
Уже более девяти столетий держалась Русь в бушующем мире; стояла гранитной скалой, сцементированная Домом Божьим, в котором жили благодать и высокие православные заповеди и где можно было очистить души от налипавших в суете прегрешений. В мире буйствовали зло и грязные помыслы, а храмы сияли чистотой и согревали молитвой и правдой. Но вот и в это святилище стал проникать сатанинский дух, и многие священники поколебались в Истине…
После того как рассказ «Сын человеческий» был опубликован (1908 г.), известный критик тех лет Воровский посвятил ему разгромную статью. Вот выдержка оттуда: «Отца Богоявленского он освещает каким-то чуть не трагическим светом борца и мученика, окружающую же среду живописует в комических тонах. Получается от этого несоразмерность перспективы, и потому вся картина двоится и не оставляет никакого впечатления».
А у меня взгляд противоположный. По жизненности и талантливости изображения образ батюшки Ивана Богоявленского я приравниваю к образу пушкинского попа, толоконного лба, который пошёл по базару посмотреть кой-какого товару. Они, оба-два, русские на двести процентов. Из народных глубин — хитроватые, простоватые, с капризной упряминкой во вред себе. Правда, Андреевский выходец из народа ещё дальше ушёл по сложности характера. За острым словцом в карман. Простодушно не признавал явные глупости, от кого бы они не исходили. Никого, на удивление всем, не боялся. И мне, грешному, показалось, что батюшка и Отца своего Небесного побаивался не больше отца земного.
Догадываюсь, почему атеистическому критику Воровскому примерещилось, что перспектива показанной в рассказе жизни раздваивалась якобы из-за неумелого использования автором приёмов трагикомедии (Андреев едко высмеивает разрушение большевистской властью православных традиций церкви). А я — оппонент его — испытывал редкую радость, которая заполняет сердце, когда читаешь гениально севершенную вещь. Сколько в «Сыне человеческом» искромётного юмора, смешных положений и эпизодов, по-народному острых слов! С какой небывалой силой Андреев раскрыл тупость и беспомощность Дома Христова, из которого Хозяин его изгнан самозванными хозяевами Руси, в том числе критика Воровского и ему подобных! Впрочем, увы и ах! — невозможно пересказывать литературные шедевры — их надо читать и перечитывать. Другого пути познания нет.
Когда я начинал читать ныне потемневшую от ветхости книгу, — я не знал что все наши классики тех лет высоко ценили талант Леонида Андреева. Толстой любил его за то, что в его произведениях есть не только «искренность, но что и цель их добрая: желание содействовать благу людей»; Чехов — за глубокое исследование душ человеческих; Блок — за то, что в рассказах и повестях писатель старался ответить на непростой вопрос «зачем?»
Высказывания андреевских современников и нам, думаю, помогут вернее оценить русского литератора, одного из лучших, но до сих пор щедро осыпаемого эпитетами: мистик, модернист, фаталист и т.д. О каком мистицизме-модернизме можно говорить, если писатель занят решением самой важной в жизни проблемы — «Зачем?»
Вот и понятно теперь — зачем обрушил Андреев на батюшку Василия бурю страшных несчастий. — Чтобы донести до читателей всю тяжесть иудиных грехов горделивого священника Фивейского: поверхностную веру в Бога, гордыню, жажду славы в земной жизни и в жизни небесной… Зачем густо смешал комическое и трагическое вокруг священника Ивана Богоявленского. — Чтобы с гоголевской силой высмеять кощунственные гадости, посеянные развратной большевистской властью… Зачем привёл чёрта по имени Носач в храм на исправление безымянном попу, который взялся обучать его правилам добра. — Чтобы показать читателям ту дьявольскую бездуховность, в которой оказалась церковь накануне революции — почему и стала возможна революция (неразвращённый человек бунтовать против Бога и его правил жизни не станет!)
Не могу не упомянуть еще об одном, пожалуй, самом главном «Зачем?», которое вобрало в себя множество других вопросов. Зачем человек появляется на свет? Зачем дана ему жизнь? Зачем он превращает ее в земной ад? Зачем из года в год терзают его страдания и неудачи? Эти вопросы, рассыпанные по всем произведениям, сливаются в главное андреевское «зачем?», которое мучает человечество многие века и столетия.
Ведущий критик той поры И. Джонсон, анализируя пьесу Андреева «Реквием», «острую, волнующую, подлинно художественную», так сформулировал идею произведения: «Человек не знает, кто это тот, который даёт ему его жизненную задачу, обрекает его на жизненную страду, и кто такой он сам, для чего ему нужно прожить столько-то времени, чувствовать, любить, терять, страдать — и потом рассеяться, подобно туману, погрузиться в небытие».
Критик, кажется, отметил все темы андреевских вещей, которые подходят под категорию «Жизнь без Бога». Но ни у Джонсона, ни у других литературных аналитика тех лет даже намёка не было на решение этой проблемы в произведениях писателя, уверенно занявшего место русского классика. Они считали его «мрачным гением», уже не видевшим в жизни ничего, кроме тьмы и гибели. Считали, что в молодые годы у Леонида Андреева были яркие ощущения и горячие надежды, верил он и в революционные преобразования мира, но, по мере сгущающегося зла с приходом советской власти, добрых ощущений и надежд у него не осталось, всё рухнуло в тартарары. Так думали современные Андрееву критики, так многие и сейчас думают. Но я с такой беспросветной оценкой согласиться не могу. Не должна была родниковая юношеская вера в живую силу души заглушиться и заболотиться беспросветно.
Выплеснулась она в одном из первых рассказов — «Баргамоте и Гараське», должна была выплеснуться и в более позднее время. Да вера эта и выплескивалась даже в труднейшие часы и минуты. Разве священник Василий Фивейский, прощаясь с женой своей, не просил у нее прощение и не говорил ей о вечной счастливой жизни на небесах, рядом с простившим её Богом?.. Разе Васька Каширин, приговорённый к смерти через повешение, не вспомнил икону Божией Матери «Всех скорбящих радость» и не захотел стать на колени и не стал повторять умильно : «… приди ко мне, поддержи Ваську Каширина»? И разве погрязший в греховных делах чёрт Носач не захотел вдруг вынести умирающего попа, незадачливого учителя своего, на последний ярус колокольни, чтобы порадоваться вместе с ним красоте неизъяснимой — золотому закату над затихшим вечерним городом?
И это ли только! Даже в самых трагических повествованиях разве не доводит нас Леонид Андреев до той критической, невозможно напряжённой черты, за которой одна тьма тьмущая, одна мука и никакой жизни? И разве это не заставит признать, что всё вокруг менять надо и самим необходимо меняться? И разве не припомнятся Богоматерь и Сын Её Милостивый? И разве не помолишься Им, и не помогут Они в страшном горе твоём?
Читая книгу из юношеских лет, я ловил себя на мысли. Как же так? Ведь особой премудрости здесь нет — исповедай грехи, возвратись к Богу, и удачи вернутся к тебе, как вернулись к измученному Иову. Но, может быть, это мне так легко решение даётся? Я верую в Христа. С интересом изучаю Его Истину. А ведь, если многие до сих пор сомневаются в реальности вечного бытия Всемогущего Разума, то как непросто приходилось в разгул безверного века Андрееву, кровью и сердцем впитывающему все людские несчастия и трагедии. Мучительно страдал он атеистическими сомнениями. Доходил до прозрений вместе с героями своими и снова срывался в бездну и тьму. И не видел там подтверждения мелькнувшим пророчествам, действительность сыпала на судьбы людей всё новые страдания.
Не довелось Леониду Андрееву дождаться просвета в финском зарубежье. Главное «Зачем?» не вызрело до ясного, убеждённого понимания, что вся беда наша в нагрянувшем безверии, а удача в вере, в жизни по духовным заповедям Христовым. Но весь путь его к ответу на главный вопрос ярко отразился в романах, повестях и рассказах. Умных, талантливых, самобытных. Они как предтеча к нынешнему русскому возрождению. Как неопровержимое доказательство истинности нашего пути.
В студенческие годы Леонид мечтал о своей особой важной миссии. Миссия осуществилась. И нам, русским, и всему человечеству он сказал о главном — нельзя жить безнравственно, без Бога. Это безумие, апокалипсис.
И не этот ли завет лежит сейчас в основе нашего бытия?
5.02.23 г.,
Поминовение всех усопших,
пострадавших в годину гонений
за веру Христову
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ
* * *
«Иуда Искариот» Андреева — гениальное исследование сложнейших человеческих проблем: гордыни, зависти, предательства. Но одновременно это и постижение той эпохи, в которую Христос дарил людям Своё учение. Случилось так, что нынче перед Пасхой мы решили с женой перечитать «Искариота». Ощущение: ведь есть же на Руси гении! — долго не покидало меня. Оно и сейчас во мне светлой радостью.
* * *
Большинство героев своих Андреев доводит до рубежа, за которым жить, как жили они раньше — без веры, без цели, без высоких нравственных правил, нельзя; надо или погибнуть, или начать совершенно другую жизнь. Жизнь с Богом, духовную, в которой не будет места злу, мелким земным страстям, разврату, погони за мещанским благополучием. Прямо, открыто он не говорит: «Бросьте гибельное безверие, вспомните Бога, устройте бытие по законам Творца, полюбите друг друга». Но всей логикой повествования приводит читателя именно к этой мысли, единственно разумной и спасительной. А в некоторых повестях и рассказах и героев осеняет такая догадка. Скажем, в «Жизни Василия Фивейского» жена батюшки Василия, объясняя вереницу несчастий, обрушившуюся на них, испуганно сказала: «Ты не веришь в Бога».
* * *
Тема безверия людского просматривается почти во всех произведениях Андреева. И в ранних, и в более зрелых. Возьмём рассказ-притчу 1913 года «Земля». Господь приказывает ангелу в белых одеждах прислонить ухо к земле и сказать Ему, что он услышит. «Долго слушал ангел и отвечает:
— Слышу я как бы плач. Плачет земля. И слышал я как бы крик, вопли и стон, голоса детские. Страдает земля. И слышал я хохот глумления, визги сладострастия и ворчание убийц. Грешит земля. И страшно тому, кто на земле живёт».
До этого Всеблагий посылал на землю ангелов узнать, как там идут дела, и ни один из них не вернулся. Послал туда и ангела в белой одежде. И вот он вернулся, и сказал, что не хотят ангелы возвращаться на небо и зовут на землю Самого Создателя.
« — Но как же тогда Моё небо?! Оно станет пусто.
— Они говорят: тогда Твое небо будет на земле, и ни им, ни Тебе, ни людям страдающим не нужно будет иного неба. Так они говорят, и теперь я вижу, что они правы. Прощай, Отец, навсегда!
С этими словами вновь низринулся ангел на землю и навеки потерялся среди слёз ее и крови…»
Увы, греховность земная оказалась сильнее небесной безгрешности. Проявилось еще одно свойство таланта Леонида Андреева — дар пророчества. За 110 лет до наших дней предсказал он нравственный развал Запада и США и угрозу безбожия для всего нынешнего мира.
* * *
Еще одна тема в «Иуде Искариоте» — два человеческих страдания: страдание человека ради своего блага и страдание во благо ближних. Иуда страдает ради удовлетворения своего тщеславия, своей гордыни, а Христос — ради спасения греховного человечества. Две несоединимые противоположности.