У времени – нахрапистые руки,
объятья же способны подрубить
под корень удивительные звуки,
сливающиеся в балладу “жить"!
В лесу они почти неощутимы,
в отличие от крепких зимних рук,
рук вёсен, что работой одержимы
и летних рук, горячих, как утюг.
Еще есть руки осени – эстеты,
сбривая желто-красные чубы,
они вплетают пестрые сюжеты
в невидимую глазу ткань судьбы.
А ты растешь, век шубу не меняя,
и ввысь, и вширь, не ведая невзгод,
верхушку пред стихией не склоняя,
в отличие от лиственных пород.
Лишь память невесомыми руками
тебя порой утягивает вспять,
и в темных лабиринтах под корнями
ты силишься ушедшее объять.
Но время не стоит, увы, на месте,
срубив тебя, и бросив в грузовик,
оно, испачкав руки в метатесте,
вылепливает новой жизни миг!
И вот уж руки дельные, людские
за лапы грубо тискают, любя,
игрушки новогодние, смешные,
навешивая дружно на тебя.
Шары-гиганты выглядят нелепо,
узорами кичливыми гордясь,
а зайки с медвежатами – те слепо
таращатся на мир, ему дивясь.
Но руки ворожат быстрее, чтобы
к таинственной полуночи успеть
разлапистое чудо из чащобы
в гирлянды лучезарные одеть.
Куранты бьют: безудержное время
опять летит, вращая жернова,
а где-то там, в глуши ютится семя,
ворочаясь под снегом, но едва.
Часы сулят с изведанным разлуку,
на этот раз всё кончено, пора:
на свалке не испытывают муку
от данности, что ты уже стара.
Но память от судьбины неизбежной
укроет за корнями прошлых лет,
в той области, покамест безмятежной,
где новое рождается на свет.
И чем сильней в объятьях душит время,
тем глубже прорывает память ход
туда, где нету времени, лишь семя,
что став тобой, часов запустит ход!