.
Анатолий ПОБАЧЕНКО (род.1944)
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
Что может быть привычнее, когда,
впиваясь в ночь витийствующим взглядом,
поэт отправится бродить по Праге –
теченье Влтавы рифмою питать?
Сравнить ли с чем – в издёрганных годах
минуту вдохновенную, как радость,
и крепость юга в зёрнах виноградин,
в ревущих строчках рану-благодать?
Осилить духом тяжкие бега
дано в судьбе, а впереди – века!
Пусть плачет август, чёрная страница.
Умножив свет, дарующий добро,
она – своё железное перо
тебе вернула, русская землица.
АННА АХМАТОВА
Где даль небес лазурна и чиста,
где в соснах звон услышишь бесконечный,
там есть притин, таинственный и вечный,
и светом облечённые уста.
Строка державна. Кажется, проста.
Но в жизни одержимой, скоротечной,
не позабудь о щедрости сердечной,
о силе слов и тяжести Креста.
За правду – продолжается борьба.
К летейским водам выведет тропа
нелюбящих, безропотных, унылых,
но не таких, чей ярый слог звенит,
сквозь негу смертную к живым летит,
огонь в душе рождая легкокрылый.
АЛЕКСАНДР ГРИН
С тобою я, счастливый пилигрим!
Мечту на реи выброшу живую
и вдаль рванусь сквозь тучу грозовую,
чья молния – письмо твоё, о Грин.
Вонючий трюм, команда – дикари,
пропились все и в морось чумовую
на бочку взобрались пороховую…
Осталось им желанное «умри!»
На клотике звезда зажглась. Ори!
Услышит кто? А волны-бунтари
ревут, не зная отдыха и плена.
Встань, Капитан, на берегу зари,
открой сундук, волшебные лари:
как воздух чист! нет плесени и тлена.
БОРИС ПАСТЕРНАК
Упрямый в гениальности, чудак,
а взгляд коня, Пегаса или Карьки,
быстр, обжигающ, словно глотке старка,
крепчайшего завара добрый знак.
Ему являлась истина за так.
От полной стопки выстоенной марки
бывало мне и холодно, и жарко,
но я шептал восторженно: «Ништяк!»
Чем старше, тем яснее, проще слово.
В нём, радуясь, гудел огромный овод,
отстаивалось время, как вино.
Он, веря сердцу, в рубище изгоя,
любил дожди завидною судьбою,
свинцовый крест свой чувствовал спиной.
АРТЮР РЕМБО
В палящем зное, без глотка воды,
идёт упрямо к цели цепь верблюдов,
среди горбов болтается ублюдок –
глаза что ночь да каменный кадык.
Вдали ему виднеются склады,
тюки для барж, слоновой кости груды …
Писать песком здесь просятся этюды
и раем пахнут спелые плоды.
В уме кипящем зреют планы действий.
Тому способствуют пустыни вести:
уж спрос растёт! Не подвела б нога!
Шагать Рембо два месяца осталось …
А жизнь, как персик, пополам распалась,
и давит дольку чёрная рука.
ЗИНАИДА ГИППИУС
Поэт однажды в гости к ней пришёл:
салон, лорнет, изысканные взгляды,
за словом лести – язвы, яства, яды…
Но путь на этом не был завершён.
Что Мережковский в Зиночке нашёл?
Зачем ей снились белые отряды?
Не лучше ль море, синие наяды
и всем ветрам открытый капюшон?
Быть может, в лирике она слаба
(поиздеваться! – вот её судьба),
но не отнять любви – она от Бога!
Шептала слава: «Кайся и остынь!
Но душу рвут – разбитые мосты,
огнём до тла сожжённая дорога.
ПОЭТЫ СИБИРИ (Сибирские медальоны)
БОРИС БОГАТКОВ
Решив судьбу стремительной атакой,
сержант ушёл в безумие огня…
И задохнулась, землю очерняя,
своей слюной фашистская собака.
Пройдут года, строка во имя блага
откроется – не время обвинять,
а боль тупую в сердце приунять,
крепить в солдате мужество, отвагу.
На подвиг песня грозная звала,
в бою раскрыв могучие крыла,
взлетела птицей в солнечные выси!
И вскоре он, познав смертельный риск,
пришёл домой, в родной Новосибирск,
снял каску, замер, воин светлолицый.
ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВ
Иртыш, зима. На всех ветрах секущих
топорщится пожухлый куст репья.
На берегу – озлобленно стоят
два волка. Гривы – в серебре колючем.
О, этот вой, живое всё гнетущий!
Не вздрогнет кто? Чья не рванёт шлея
через снега в открытые края,
где виден день, спасение несущий?
Зовут кого из тьмы небытия –
глаза? А взоры чьи, вдали виясь,
уходят, словно медленные реки?..
Сибири волк, безумствуй от души!
За это будешь пулею прошит
и не забыт в поэзии вовеки.
АЛЕКСАНДР-МАТИАС КАСТРЕН
Томов двенадцать – вот его труды
о самоедах, коттах и марийцах!
И открывались нганасанов лица,
когда в их пользу он творил суды.
Под вьюгу легче высушить зады,
сырая рыба – это вам не пицца.
В сарае дымном пишутся страницы
далекой родины, где скудные сады.
А мужа тянет истина к Саянам,
там руны Калевалы, сны Бояна
вошли в его оснеженный катрен.
И нет ни Рима, славы Иудеи …
Но финну ближе сказы берендеев! –
таков этнограф и лингвист Кастрен.
НИКОЛАЙ КЛЮЕВ
Не всем рубаху черную носить,
чесать затылок гребнем редкозубым,
и, выпятив промасленные губы,
под дурачка на улице косить.
До дыр – на крыльцах! – некому сносить
льняную ткань. И выскажусь я грубо:
гудят уже серебряные трубы,
чекист кожанкой новою форсит.
Поэт, в объятьях силы ураганной,
под пристальным вниманием нагана,
навечно сгинет средь снегов и льда.
Под Томском где-то, чёрном чемодане,
растут стихи – сибирские баданы,
им светит ярко севера звезда.
КАЗИМИР ЛИСОВСКИЙ
Сибирь – планета чудная твоя:
простор равнин, льдов толща вековая,
звезда полярная, собачьи лаи,
свист жёстких крыл неистовых – в краях.
Есть добрый знак: воспеть свой «Красный яр»,
снежницу пить, где льдина мировая,
в пургу уйти, пусть юность чумовая
исторгнет стих – его запомню я!
Под звон звезды рванётся Енисей
к тебе, собрат, по синей зимней стуже –
оленей гнать, спасать в снегах друзей,
искать могилу Бегичева-мужа.
Так ты, поэт, где тундры ягель мок,
берёзке милой выдюжить помог.
ЛЕОНИД МАРТЫНОВ
Забродит кровь, и хмель воспоминаний
вернёт его в наивные мечты:
зажечь снега, реветь до хрипоты
о недостатке опыта и знаний.
От дерзких обезумев начинаний
и тяжести межзвёздной черноты,
возьмёт и тихо всхлипнет у плиты,
устав от звона звукосочетаний.
Ему взбрёдет – никто не остановит! –
и Лету переплыть, чумной в основе –
по мраку тёмно тянущийся сток.
Судьбу свою осилив в многоборье,
он будет, помня берег Лукоморья,
фрегат воздушный править на восток.
ДМИТРИЙ ОЛЕРОН
Четыре года каторжных работ
и вечное сочувствие Сибири –
вот чем любовь оплачивают в мире
жирующих на подлости господ.
Других поэту не было забот:
ковать сонеты, странные здесь гири, –
в сырой холодной харьковской квартире …
Нелёгок – Эредиа перевод!
Но полюбил увалы и бураны.
В душе строкой залечивая раны,
он песни вьюги выучил в тайге.
Олимп увидел в сопках Верхоленья
и, маясь в них недугом умиленья,
сонеты пел заиндевелой мге.
ЛЕОНИД РЕШЕТНИКОВ
Закаливал сибирский резкий климат
не только нас – и танки, камни, злак.
Порою лес дождями так-то вымыт,
что ранам легче, веселее шаг.
Пускай закату мы необходимы,
пусть позади огонь войны и зла,
нам горького досталось много дыма,
и юность пеплом в очерки вошла.
Во сне ли? – бьют орудия надсадно,
как будто сваи завтрашнего дня,
и воробьи взрываются над садом,
и речка взбаламутится до дна …
Наверное, привыкнем к тишине,
но – «не задремлет память!» – не к войне.
НИКОЛАЙ РУБЦОВ
Растут его зелёные цветы
на Вологодчине, в Москве, в Сибири,
где вечер – в охре, полон тайн эфира,
где ткутся на руках ещё холсты.
Под сосен шум наводятся мосты,
меняются отжившие кумиры,
а люди жнут, залатывают дыры
и современные поют хиты.
Цветы печально могут говорить
и светлым чувством душу – озарить,
как флотскую, сиротскую, шальную,
что настрадалась, рано отошла,
России в дар навечно отнесла
строку простую, добрую, родную.
ГЕОРГИЙ СУВОРОВ
Зарылся в землю опалённый взвод.
И тишина. Предчувствие атаки.
И тучи придавили, словно траки,
солдат лежащих – скоро ли вперёд?
«Сердца на взлёте». Пусть противник прёт
на днём пристреленные смертью знаки!
Сейчас ножи блеснут в ужасном мраке!
И в горле сушь… И дым его дерёт…
Ракета ночь рванула, и за ней –
скрывается в бушующем огне
бойцов бегущих вал неудержимый…
Взметнётся смерч и кровью изойдет …
Живой оглянется: рассвет грядёт,
и добрый век стоит несокрушимо.
ВАСИЛИЙ ФЕДОРОВ
С тобой подняться б на седьмое небо,
в лугах бродить до третьих петухов,
насобирать штаниной лопухов
и сытым быть от марьевского хлеба.
Когда весна, то не грустила б верба,
что нету рядом рыжих женихов –
подсолнухов. Они для пастухов
незаменимы, солнечные гербы.
Но вот ненастит в окна, и в душе
острее боль от чудо-витражей,
что вставлены в промасленные лужи.
Со всеми радость долгожданных гроз
делил он, слово доброе пронес
к сердцам людей по салаирской стуже.
ВАРЛАМ ШАЛАМОВ
Когда писатель в лагерной ушанке
на волю вышел, было так светло,
что даже звёзды – вымело метлой! –
горели днём, а солнце плыло шаньгой.
Любил рассвет и рифмы спозаранку.
Бывало, что замызганной ветлой
сор в угол заметал, больным – тепло,
тем самым их закончив перебранку.
Открыта нам колымская тетрадь.
В ней, по привычке, шею лекарь-брат
стянул петлёю белой – полотенцем.
Возненавидев доводы тюрьмы,
он соловьям своим к приходу тьмы
смолой янтарной смазывал коленца.