переродились Кая(ина)ми, складывая из трясущихся букв скалящееся «адвособ»,
значащее в тезаурусах: тошнотворное утро, ранящий солнечный свет
до ожогов, лёд постели и кашляющий температурный озноб
от выключенных приемников, где повторяется сплином: «выхода нет».
выходы есть: порезаться до кости и прикрыть чужие тяжелые веки,
целуя медными монетами в холодный лоб и согнувшись крестом,
нашептывать: «встретимся в двухтысячных. в деревенском клубе на дискотеке.
чтобы вспомнить тот вкус, перед сорокадневным постом».
и лежащий в шкафу улыбнётся, задвигая плацкартом дверь,
напомнив, чтобы я кинул немножко плоти голодным несчастным псам,
что смотрят на меня и лишь спрошу их: «теперь я — ваш зверь?»
и они вильнут хвостами ушедшим с шумных вокзалов убегающим поездам.
нет больше значений, пониманий и расшифровки астральных дат,
только медленный шаг и коктейльные блики идущей тобой земли,
а за пазухой шевелится, будто надежда: «надеюсь что все-таки существует треклятый ад»,
ведь только где-то там мы и узнаем оплот любви.
а пока, тепло помня, что всё это временно, как тающий пеплом снег,
падающий на застывшие лица, что взирают в говорящий рот,
«боже, прошу, скажи, что это мой психотропный бред,
и что я всего лишь тупой и самый пошленький анекдот».
но всё пачкая и пачкая кровью себя от этих острых печатных букв,
вставая с бетонного пола, оставаясь заметной вмятиной,
приоткрывая гроб, выпуская мух и чтобы заткнуться вслух,
включаю на полную шипящее ссадиной радио.