Синею тропою, как по огромной вене
cползаю в сумерках в былую благодать,
записываю на ободранном колене
остатки роскоши в зеленую тетрадь.
Здесь очень мало, что осталось для восторгов.
Тоскливо воет ветер за стеной
полуразрушенного здания сельторга,
заросшего бурьяном и травой.
Слепая старость умирает в середине
пустого кладбища, занявшего село.
Остатки озера смердят в болотной тине,
и даже холм почти на нет свело
то ли безжалостное время, то ли люди,
тоже без жалости покорные судьбе,
хлеб с солью выносившие на блюде,
немного спотыкаясь при ходьбе.
Где уцелевшие в безумных перепадах?
Где тот восток, где звёздам счета нет?
Измятая и взятая в парадах
лежит мамаша изувеченных побед.
Лежит как будто мертвая, не дышит.
И песня в горле застревает как комок.
Кричу, кричу… Она меня не слышит.
И синей тенью ёжится восток.
Тоской вселенской режущие ухо
фантазии, допросы, стенограммы —
побочные эффекты слуха —
на дне огромной и отхожей ямы.
Мне хуже матери: я слышу всё и вижу—
стою посередине запустенья.
Я эти тени и люблю, и ненавижу.
Наверно, потому что тоже тень я.