100-летие журнала "ЗВЕЗДА". Юбилейный номер.
К НОВОМУ ГОДУ
Он явится червонцем новым
И компанейским мужичком,
И нам позволит, пусть хреново,
Тесниться у стола бочком.
А голос наш с годами глуше,
И счастья нет, как ни крути;
И старых елочных игрушек
На антресолях не найти...
* * *
Влезает осень в наши дни.
Ее попробуй-ка турни!
Скрипит сустав, пустеет лес,
Поживы алчет местный бес.
Хладеет чудный водоем,
Где вечерами пиво пьем.
И где торопит нас с небес
То ли Господь, то ли собес.
* * *
На правый бок перевернись,
Когда тебе не спится.
Еще успеешь кончить жизнь
В немецкой психбольнице.
...Я поднимусь на свой этаж
С усильем, но беззвучно.
Ну как тут, мама, город наш,
Одной не слишком скучно?..
* * *
Из сна вынырнуть, чтобы воздуха набрать, — вот забота,
Вот непосильный труд...
Скоро уйдут все, кто понимал что-то,
Еще лет десять — и умрут.
Им уже не дашь телеграммы,
Экономя на союзах и запятых:
«У меня всё порядке мама» —
Что у тебя «в порядке», кроме слов пустых?..
* * *
Нас достанет еще пионерское лето
С фотографии блеклой в альбоме простом.
Вот бы там оказаться! Однако при этом
Не очнуться в безмолвном пространстве пустом.
Чтобы мы, той почившей страны ротозеи,
Прогулялись все вместе в саду городском;
Чтобы бюст пионера Марата Казея
На посту оставался в раскладе таком.
* * *
Тащусь домой. Бреду, хромая...
Цветение, куда ни плюнь!
Мы пережили буйство мая,
Глядишь, переживем июнь.
Я чувствую себя неловко
В июньском ликованье дня.
И чья-то хитрая головка
Глядит с балкона на меня.
* * *
Можно ль стать в этой жизни счастливей,
От себя убежав налегке?
Сотка с килькой в знакомом разливе,
Подогретое пиво в ларьке.
Это восьмидесятые... Вышел,
Побродил, а вернуться куда?
Под ногою еловые шишки,
На путях запасных поезда.
Неприметно лет сорок промчалось,
Пролетело, прошло, проползло...
Но один наивняк всё сначала
Очень хочет, но чтобы везло.
* * *
Вспоминать со слезой, с молодыми порывами
Газировку с сиропом, заветный пломбир...
На карельских озерах мы были счастливыми,
И напрасно манил закордонный тот мир,
Предлагая свои буржуазные прелести, —
Нам внушали с трибун, что они не годны.
И при слове «челюскинцы» видятся челюсти
Той огромной и заиндевелой страны.
* * *
Я не приеду, не требуй,
Летней не надо красы.
Хочется черного неба,
Желтой — вдали — полосы.
Стука листа жестяного,
Пусть в похоронном венке;
Выхода «в люди» ночного,
Тусклого света в ларьке.
Только ноябрь мне поможет,
Способ известен ему.
В спину толкнет, и — о боже! —
В тапках выходишь во тьму...
СОВЕТСКИЕ КАРАНДАШИ
Привез с собой. Стоят, наточены,
Те ломкие карандаши.
К чему там были приурочены
Мои усилия в тиши?
2М «Аврора», «Светокопия»,
«Хоккей», «Конструктор» и «Дельфин»...
Который год сижу в Европе я,
Простой советский сукин сын!
* * *
Тот давний Ленинград навечно въелся в поры.
Из круга моего — и это знает всяк —
Хожу я в кабаки нижайшего разбора,
Как, например, один, с названием «Маяк».
Здесь обретешь на час… нет, не подобье рая —
Убогий интерьер, где ангел ни при чем.
За стойкою стоит, как идол, тетя Рая,
И взгляд ее сравним с рентгеновским лучом.
Здесь угостят меня кривой сосиской в тесте,
Графинчик подадут, потом еще, еще…
Здесь наконец себя почувствуешь на месте,
И слезы в винегрет закапают со щек.
* * *
Мне снилось наводненье в Ленинграде…
Нам выслан был не катер и не ял,
А некий челн, в котором при параде
Прямой и грозный военмор стоял.
И мы поплыли черною водою
Среди обломков, утвари, картин
И фотографий в рамках… Пред собою
Я видел окна умерших квартир.
И понял: это смыло жизнь другую —
Ту, давнюю, которою я жил.
И челн, преодолев волну тугую,
По улицам затопленным кружил.