Вдаль спешащая электричка,
Сколько разных судеб и лиц.
У окна в фуфайке синичкой
Женский образ, глаза как крик.
С ней мы сразу разговорились,
О своём о разном бытье.
И как будто даже сдружились,
Вот она что поведала мне:
«Я далече еду, к сыночку
Повидаться, он так просил.
Пусть всего-то на день и ночку,
Молю Бога, пусть хватит сил!
Я его без отца растила,
Всё ему, только не ценил.
Уму-разуму зря учила,
Только он не слушал, а пил.
Видно, всё же недосмотрела,
Очерствел сердечком сынок.
Не себя, всё его жалела,
Заработал он вскоре срок.
Дело, значит, зимою было,
Загулял на праздник мой сын.
Только выпивки не хватило,
У меня он денег спросил.
Я на двух работах до ночи,
Чтобы нас с сынком прокормить.
Разозлился отказом очень,
Да и начал меня он бить.
Это долго всё продолжалось,
О пощаде просила его.
В угол, там, где иконки, вжалась,
У порога у своего.
Издевался тогда он долго,
А потом чего учудил.
Он по локти, представь – по локти,
Взял и руки мне отрубил.
Я тогда лишь только приметил:
Рукава фуфайки пусты.
Но – в карманах, чтоб, значит, ветер
Не морозил её в пути.
Помолчала: «Давно не плачу,
Слёзы даже нечем стереть,
Их в глаза я поглубже прячу
И скорей хочу помереть.
Вот теперь я к нему ведь еду,
Передачу ему везу.
За окном метель, нету свету,
Только я смогу, добреду!»
Моё сердце сжалось от боли,
В горле крик плотным комом стал,
– Это ж горе, какое горе!
Я старушку к себе прижал.
И она зарыдала в голос,
Тишина, наш вагон молчал.
Остановка, беззвучно тормоз,
Весь народ потихоньку встал.
Люди молча к ней подходили,
Кто-то женщину обнимал,
Будто горе с ней поделили,
С той, что сын родной жизнь сломал.
Нам всем женщина поклонилась,
Помогли: ей на плечи мешок.
После молча перекрестилась,
А у нас у всех слёзы, шок.
Мир наш хрупок, безмерно тонок,
Но ещё, к тому же, жесток.
Хоть её сын – палач, подонок,
Для неё – хоть какой – сынок…