Себе прощать я просто запрещал.
Подумаешь, казалось мне, какая
морока двум сердцам! А ты прощал
и тяжко укрывался, умолкая.
Теперь ты божьей милостью укрыт
двумя кубами грунта, и отныне
вопрос во мне, горюющем, открыт
о любящем отце, беспечном сыне.
В который раз я подношу ладонь
к холодному стеклу, скрипящей раме,
приказываю сам себе - не тронь
следов родной души в невольном храме!
Иначе, дурень, в стужу, что лютей
из года в год становится, чем будешь
греть сердце, у каких ещё людей
любви и доброты себе добудешь?
Ступай по полу очень тихо, как
ступает тень, рисуемая тушью
потёмок. И учти, что каждый шаг
услышанный есть шаг к великодушью;
что каждый отзвук прошлого есть зов,
какой и мог бы позабыть, но помнишь,
каким зовут сперва под тёплый кров,
а на исходе лет - зовут на помощь.
И говори, нет, коль на то пошло,
молчи совсем - позволят расстоянья.
Грешно болтать впустую. Не грешно
качать язык молитвы, покаянья.
Во цвете лет я был поселен в храм
с любовью беззаветной, безответной.
Спал ночью, просыпался по утрам,
и жизнь свою считал я неприметной.
Надеялся на славу наскрести.
Не знал, что тихие пути исконны.
Разрушен храм, изрублены иконы,
остались лишь кресты, кресты, кресты.