Художник умирал и знал, что умирает,
Избрав для этого туман бесснежных зим,
Не позволяющих пренебрегать мирами,
Которыми был мир тогдашний одержим.
Для Несказанного пренебрегая словом,
Он, гений паузы, других не зная уз,
Привычно различал в сиянии лиловом
Неуловимые черты знакомых муз.
Он принимал от них бесценные подарки,
Неловко делал вид, что сам он вне игры,
И, зная в глубине души, что музы - парки,
Богинь судьбы назвал он просто "три сестры".
Шут проницательный воскликнул бы: Умора!
На сцене корифей, и он - увы! - один...
За неимением трагического хора
Остался вздох: В Москву! В Москву! Dahin! Dahin!
А почему не взять обратного билета
В Москву, где пляшет снег и падает в рукав?
Но даже в холода не замерзает Лета,
И нет через неё в пространстве переправ.
Где каждый холм в лазурь взвивается спиралью,
Где зелень вечная – на солнце жалюзи,
Отгородился он многоэтажной далью
От современников, толпящихся вблизи.
В растроганной толпе художник-недотрога
Застенчиво таил под сердцем уголёк,
Скрывая тщательно: тот, кто далёк от Бога,
От ненавидящих и любящих далёк.
Двадцатый век его заранее измаял,
Украдкой в лёгкие вселив туберкулез;
Он берег отыскал и сам, как берег, таял,
И Ялта таяла от ливней и от слёз.
Он видел издали: нет, небо не в алмазах!
Смерть будет в воздухе жужжать, как майский хрущ,
Но в истребителях и в ядовитых газах
Бог приближается, далёк и вездесущ.
Ялта,1991.