Что я могу сказать про Павла?
Он жил как все — в грехах или мечтах,
ну может быть не так, чтобы литавры
звучали на его похоронах.
Не дотянул немного до внимания
общественного или женщины одной —
такой, кто буйное негодование
в соседках будит дерзкой красотой.
Ушел один. Среди прозрачных склянок
и запаха бессмысленной микстуры;
в буфете хлопья растворимые овсянок
и жгут резиновый для непонятной процедуры.
А в холодильнике бутылка водки,
сыр с плесенью или французский бри,
засохший хвост селедочный короткий
и почему-то в пачке сухари.
Он знал Стругацких наизусть и Грина,
разряд по шахматам имел второй,
лепил солдатиков из пластилина
из древних войн и первой мировой,
умел решать на логику задачки,
и по-немецки без акцента говорил.
И не сказать, что был он неудачник,
но не до-состоялся, не до-жил.
Теперь лежит в кровати безучастный,
пока врач скорой подтверждает смерть;
обыкновенный случай, и напрасным
здесь кажется и думать, и скорбеть.
Но думаешь…. А если завтра что-то
подобное с тобою, не дай бог?
Кому будет рассказывать охота
о твоей жизни, помещённой в некролог?
Чья память вдруг взорвется горем
от неожиданной вселенской пустоты,
раскинувшейся опустевшим морем,
которое оставил утром ты?..
Мой бедный Павел, как тебя представить
так чтоб и к месту и ты как бы живой….
Не знаю, Павел, не хочу лукавить —
я не был друг твой, а ты не был мой.
И что тут скажешь? Все уже свершилось,
сметают в кучу пластилиновых солдат.
То — за окном — без нас ведь обходилось,
и мы, пожалуй, обойдемся без цитат.