Один был, словно день: пряди — тонкий степной ковыль, кожа белая, как нетронутый первый снег. Его жаркое сердце было ему броней, обходила его, не трогая, даже смерть. Второй вышел углем: обжигал, не давался брать, кудри вились его, как вороново крыло. И покуда один от беды дом оберегал, второй прочь уходил, куда б лихо ни завело.
Но однажды вернулся весь в ранах и синяках, из разбитого рта вместе с кровью лились слова. Говорил, что прошлась, его не пожалев, судьба, а, кто был ближе всех, всех страшнее его сломал. И смотрел тяжело, и безудержно проклинал, обвиняя в любви, в нелюбви же еще сильней, и давил, как камнями, тяжестью горьких слов, утопая в вине и топя с головой в вине.
Тот, что был, словно день, молчал долго, копя слова, мол, послушай, мой темный и тлеющий, про меня. Если б я был, как ты, не остался бы ни на день, все б за волю и шанс за судьбой уйти променял! Ты пытливый и страстный. Кто в силах тебя сдержать? Тебе в спину плюют. Но когда ты смотрел назад? Твое злое нутро из любви к тебе создал бог, а меня этой святостью, видимо, наказал:
не уйти и не бросить, как пес, сидеть сторожить, быть покорным, молитвам и чаяньям отвечать. Что твои синяки, шрамы старых заживших ран? Это знаки свободы. Уйми же свою печаль! Коронованный светом, на свет теперь обречен, неспособен сбежать: как цепь, меня держит долг. Я бы следом ушел, я бы бросил и не жалел. Но я счастлив тому, что из нас двоих ты все ж смог.
Замолчал. Стало в комнате светлой совсем темно. В первый раз в ясном взгляде серела, метаясь, боль. А второй улыбнулся, как будто отхлынул мрак, и сказал: цепь порву, а затем приду за тобой.