Читать я начал с шести лет, а писать стихи лет с восьми. В седьмом классе с нами стала учиться девочка из Уфы. Звали её Аля. Очень красивая по-восточному строгая, и добрая. С очень ясными глазами и не неотразимым обаянием. Короче я впервые в жизни влюбился, не понимая, что со мной происходит. Моя симпатия, как мне показалось, была взаимной. За пределами школы мы встречались крайне редко и только для того, чтобы что-то передать друг другу. Я писал и дарил ей стихи, а она помню подарила мне книгу Омара Хайяма.
Это ещё был всё тот мир детства, но уже мир, осуществляющий таинство жизни и жаждущий ответной любви. По прошествии многих лет я, вспоминая Алю, открывал подаренную ей книгу на любой странице и прижимаясь к ней лицом вдыхал необъяснимый аромат прошедшего времени. Таинство старых книг такой же артефакт, хранящий воздух времени.
В конце учебного года она заявила, что они всей семьёй уезжают на юг России на постоянное место жительства. При расставании я подарил ей стихотворение. Она тут же его прочитала и, покраснев, поблагодарила меня, как она выразилась, за «художественную метафору». Ведь я её даже за руку никогда не держал. Пристрастие молодости к любовной лирике, как начало гормонального развития, влияло на психику чувственного воображения. Вот это стихотворение.
Мы бродили с тобой как счастливые беи
По ночным площадям твоего Белебея.
Разметалась в ночи смоляная коса
По ресницам твоим покатилась слеза.
В эту тёмную ночь я простёр свои руки
Мы тогда ведь не знали с тобой о разлуке.
Где ты бродишь мой добрый таинственный бей?
Почему же всё снится мне твой Белебей?
История со стихами к сожалению, имела продолжение. Мои стихи очень нравились моей двоюродной систре. Попросив у меня почитать тетрадь со стихами, она, не сказав ни слова, некоторые из них послала в литературный журнал «Юность». Как-то открывая почтовый ящик, я увидел конверт. Это был ответ из «Юности». На написанном сестрой от руки тексте стихов красным карандашом по диагонали бал написан ответ главного редактора журнала Валентина Катаева. Он писал, что сегодня многие пишут стихи. Главное не бросать это занятие, а там время покажет. Не знаю почему, видимо от обиды юношеского тщеславия, но от письма остался такой осадок, что я тут же смял его и сунул в карман. Но самое главное и тяжёлое это то, что мне почему-то стало стыдно и я надолго бросил писать стихи. Письмо насколько я помню душило своим равнодушием. Мне было всего четырнадцать лет. Одно из моих посланных сестрой стихотворений в журнал я хорошо помню потому, что оно адресовалось Альке.
Не пришёл я на свидание ну и что ж
Много встреч и расставаний ты переживёшь.
Может ты мне тихо скажешь: «Я люблю!»
Вон из сердца как отраву ту любовь свою.
Ярче молодости чувства и завидней нет,
Но как быстро угасает той любви рассвет.
Любить – грешить, а не грешить так значит
Любовью жизнь свою переиначить.
Судьбу за горло взять и сжать до боли,
Пусть говорили бы про нас, пускай мололи.
Молву людскую не унять, пусть ей неймётся.
Всегда лишь на себя пенять мой друг придётся.
Не знаю какой получился бы из меня поэт или писатель, если бы не Катаев, которого мы в своё время любили и читали, который по сегодняшнему анализу принадлежал к тому миру, где всё зависело не от природы и совести, а «от кого-то» и «от чего-то». С тем миром не могли найти общий язык ни Ахматова, ни Цветаева, ни Мандельштам и ни Бродский. И мой юношеский максимализм, не знающий идеологических тонкостей соцреализма, расценил как проверку судьбы то безобидное письмо из «Юности». И лишь повзрослев, анализируя прожитое, я понял, что смысл в поэзии субъективен. Это не чистое знание и не потребности обыденного языка. Этот смысл нельзя просто знать. Как-то, перебирая свой домашний архив, я наткнулся на тогда написанное c обидой стихотворение.
Чернила выплеснул, сломал перо.
С бумагой разорвал я творческие узы.
Уж больше не пишу. Саднит души тавро.
Хотя по-прежнему лукаво и хитро
Глядит пророчицей коварной Муза.
Помню прошло лет двадцать, когда я уже без особого вдохновения от случая к случаю вернулся к написанию стихов, оставаясь поклонником поэзии, взволнованность которой, создавала особую остроту мысли и чувства. Очень жаль, что в очистительном порыве молодости я не смог сохранить свое лицо и творческий природный позыв. Катаев здесь не причём. В заключение вспоминаю как, начитавшись Пушкина и Лермонтова, я в восемь лет написал свой первый стишок. Вот и всё, круг замкнулся. А в середине безобидная пустота. Наверно и правда, что те двадцать лет меня вылечили от чего-то.
За окном светит солнце. Ты домашний цветок
На окне в одиночку греешь свой лепесток.
А в саду под окошком твоих братьев толпа
Они цветут полны жизни. Много солнца, тепла!
Ты склоняешь головку, тебе хочется к ним,
Ты как узник в темнице жаждой воли томим.