Когда я был старым, я верил в порядок.
Я верил в продуманность горя и счастья.
И даже недели сплошного ненастья,
я верил, должны быть, я верил: так надо.
Я верил в разумную обреченность.
Я верил в плакаты на входах в бульвары.
Я верил в слова, когда я был старым
и во всеобщую вовлеченность,
в непогрешимость трубы и фанфары,
глашатаев речи на площади главной,
и было мне верить так сладко, так славно,
пока и когда оставался я старым.
Но неожиданно ураганом
сквозь поры деревьев березовым соком
или горячей смолою, потоком
вырвалась, хлынула молодость планами.
Прорвалась мечтами, пугающе новыми,
и первым уколом непонимания
фатальной покорности даже в страдании
и восхищения ветхим швартовом,
намотанным мифом на ржавой болванке —
на принимающей всё ветхой старости,
на снежным комом растущей усталости
бьющей поклоны седой прихожанки.
И вот молодой, полон сил и желаний,
я поделиться готов даже даром
этим потоком бушующих знаний,
но не с кем — вокруг все по-прежнему старые.
Я пережду вашу бледность покорную
и буду встречать вас на этой обочине.
Я в старость уже не вернусь, знаю точно я.
Мне теперь не поверить, что белое — черное.