Я, может статься, уже таракан.
Но я еще сплю, сотрясаясь в ознобе.
Мне снится огромный телеэкран
c лицом, искаженным в искренней злобе.
Лицу на экране не до меня
и не до таких же как я тараканов;
есть вещи важней, чем наша возня
и тараканьи бега в балаганах.
Есть вечный пропеллер великих идей,
для этих идей полезны брикеты,
и гибкость тонких ивовых ветвей,
и черные новенькие пистолеты.
Для этих идей важна простота,
в них места нет квадратуре круга,
и ахиллесова для них пята
и дружба сама, и наличие друга.
А это значит, что им неважно,
проснусь ли я, как и спал, человеком.
В конце концов, поцелуем влажным
они не метили место ночлега
ни моего, ни других неспящих,
с которыми мне идти на паперть
или мешаться с толпой просящих
на грязный пол набросить скатерть,
накрыть ее коркой черного хлеба —
угольно-черного, пусть даже сухого,
ну или чего-нибудь из хлева
добыть съедобного и простого.
А после завтрака развлечение:
открытки с видами на виноградники;
и то ли сержанты, то ли урядники
строго следят за веселья течением.
Далее, как бы по нарастающей:
жёны и дети за верную службу,
а с ними мечта: сорвать крупный куш бы
в виде орденской планки над сердцем блистающей.
И стопроцентная лунка дивана,
в которой, только себе предоставленный,
ты просыпаешься тараканом,
готовый давить и быть раздавленным.