Как другой лежал бы, он стоит,
предан воле, ввысь его стремящей,
в трудной позе матери кормящей,
как венок, в себе самом он свит.
Вырастает новая стрела,
трепеща, из чресел поминутно;
только улыбается он смутно,
потому что плоть его цела.
Он расстрелян и при этом жив,
лишь глаза, невольно загрустив,
отпустить готовы грех напрасный,
издали презрительно простив,
тех, кто вещью жертвует прекрасной.