Цикл "Рассказы из детства"
Дядька мой, Георгий, в городе считался известным адвокатом, а кроме того, большим чудаком. Мечтал, например, дожить минимум до ста лет. Ну что ж, дело хорошее - занимайся спортом, веди правильный образ жизни, не переохлаждайся зимой, не перегревайся летом, - глядишь, всё и получится! Но не получалось как-то у него быть праведником. Сибиряк, наполовину якут, мог в выходной день, за здорово живёшь, откушать столько водочки, что хлипкому мужичку средней полосы и не сдюжить. А то - построил у себя на краю огорода часовенку. Это он так называл её. Мало ли что там было - не пускал он никого в сие странное заведение. Мужики деревенские - кто во что горазд, такое болтали... Это они еще у него в бане не были! А баня, на самом деле, ничего так была, хорошая баня. Но вот предбанник утопал в коврах! На четырёх стенах - по ковру, на тахте - ковёр, на креслах - ковры. Да если б дядьке кто помог, он и на потолок бы ковёр прибил. Только вот никто и никогда эти ковры не мыл, пылесосом не чистил ... Чудак, в общем, был мой дядька.
Адвокат, если, конечно, хорошо учился, и копил опыт, обычно становится небедным человеком. Вот и дядя был весьма обеспеченным - по советским меркам. И баня, и огород, что я описываю, находились у него на даче, в деревушке Смолянка, что расположена на самом берегу Иртыша, в девяносто километрах от города. Милое местечко, в которое добраться можно только пригородным поездом. Сказывают, была и дорога, но шла она по такой верхотуре, по таким уклонам и скалам, что мало, кто отваживался по ней ездить. Так и заросла она карагайником, сгинула за ненадобностью, замытая дождями и талыми водами.
А дача у дяди была "богатая". Много вбухал он в неё полноценных советских рубликов, и была она ему большой отрадой. Внутри тесноватого, загромождённого мебелью и всякой рухлядью, домика, висели аляповатые репродукции известных картин, какие-то кустарные панно, потемневшие, пропылённые и пожухлые чучела тетеревов. Мне, ребёнку, весь этот кордебалет почему-то ужасно нравился, я могла, чихая, довольно долго созерцать, как янтарно поблёскивают глазки псевдо-птичек, как жирная муха ползает по носу дебелой красавицы на одной из репродукций, помещённой, для солидности, в раму. Любил дядя вечерами сидеть на высоком крылечке, и попивая холодный квас, терзать старую расстроенную гитару, выдавливая из себя "романсы". Деревенские мужички тогда обходили его дом стороной и бормотали под нос что-то невразумительное, но явно неприличное. Видимо, дядино пение рождало в их душах живой эмоциональный отклик.
Итак, дача была "богатая". По крайней мере, у запойных деревенских мужичков тяги к искусству не наблюдалось напрочь, и всё богатство их домов составляли лавки, колченогий стол, да ветхие стулья. Редко у кого был даже продавленный, не первой свежести диван. Поэтому хитников дядька побаивался. Но мужички, в свою очередь, дьдьку тоже боялись, знали что он "юрыст и большой человек в городе". Поэтому открыто брать у него, что плохо лежит, не решались. Другое дело, если его работа в городе держит, и дом закрыт-заперт на новый, но немудрящий советский замочек. Тут уж, как говорится, сам Бог велел... пить-то на что-то надо.
Поэтому, подумавши крепко, решил дядя , что должен на даче кто-то жить, (особливо, когда дела его задерживают в городе), и своим присутствием, так сказать, обеспечивать защиту его имуществу. Выбор пал на мою бабушку. Во-первых, специально брать сторожа - это ж ему платить надо, одним свежим воздухом тут не отделаешься, а это дорого. Во-вторых, бабушка и приберётся когда, и по хозяйству похлопочет, и в огороде порядок наведёт, сорняки-репейники под бритву срежет. А мужик-сторож, что он? Только деньги ему плати, да вдруг баловать начнёт, женщин водить, портвешок да бормотуху по вечерам пробовать? Ни к чему это. Примерно так рассудил дядя, после чего позвонил моим родителям, и договорился, что бабушка приедет в Смолянку уже в конце недели. Со мной. Потому как девать меня решительно было некуда, - родители работали, - не запирать же меня одну каждый день надолго ! А на даче царит свежий воздух, есть собака Берта на цепи, и малина!
И вот мы в Смолянке!
Тёплый вечерний воздух, вобравший аромат нагретого солнцем кипрея, плывёт по деревне. Чуть дальше, по улице, у ругливой и придурковатой тётки Лидочки мычит большая однорогая корова. Собака Берта сонно чешет за ухом, позвякивая цепью. Малина, сверкающая огневым рубином, малина, посаженная вдоль штакетника, манит, зовёт, призывает, просто требует, чтобы её набрали в жменьку, и тут же отправили в рот, где она, брызнув сладчайшим терпковатым соком, заполнит своим невообразимым вкусом всё горло! Она измажет губы, заставит закатить глаза от удовольствия, может быть, даже вздохнуть от полного счастья, - и много-много ещё таких сочных горсточек будет собрано и отправлено по назначению.
Я сижу на крыльце, пью парное молоко. Его принесла та самая Лидочка, ужаснувшись моей худобе. Привычно матерясь, она водрузила на крыльцо трёхлитровую банку, и поставила ультиматум: либо я пью молоко и здоровею, либо меня собака Берта примет за кость и сгрызёт. Я вытаращила глаза, и сейчас же налила себе полную кружку. Когда Лидочка ушла, бабушка сказала, чтобы я не волновалась и молоком не давилась, - она меня никому не отдаст, даже Берте. А вечер плыл и плыл по деревне. Под крыльцом пели сверчки, над недалёким холмом всходил задумчивый месяц. Бабушка мыла в тазу картошку, намереваясь её отварить к ужину... Эти тёплые, чудные мгновения навсегда врезались в мою память.
И лишь только закат погас за скалистыми горами на западе, я, ополоснувшись в большой лохани водой, нагретой солнцем за день, блаженно вытягиваю ноги на чистой простыне, заботливо постеленной мне бабушкой. Завтра наверняка меня ждут приключения! Я собираюсь исследовать деревню и её окрестности, а ещё вдоволь наиграться на песчаном берегу широкого Иртыша. Закрываю глаза, представляя огромные зелёные звёзды, что склонились сейчас над дачей, и засыпаю под их еле слышный смех...
А завтра началось проливным дождём, и намерение исследовать окрестности пришлось отложить.
Мы с бабушкой долго завтракали, поминутно глядя в окно, долго пили чай с засахарившимся вишнёвым вареньем, и даже чуть не задремали обе под однообразный перестук дождя, когда ко мне вдруг пришёл гость.
Это был соседский мальчишка, этакий крепыш, чуть постарше меня, рыжий-прерыжий, конопатый, с рыжими же ресницами, окаймляющими большие синие глаза.
Важно вытерев о тряпку у входа ноги в мокрых стареньких кедах, он, неторопливо протянув мне руку, произнёс:
- Давай знакомиться, что ли... Я - Гриня.
Капли дождя скатывались по его волосам, щекам, попадали за ворот рубашонки, и весь он сам, и даже имя его - были такими ослепительно рыжими, солнечными в этот сумрачный день!
- Я бабки Прасковьи внук, мы с ней от вас через два дома живём, - сурово пояснил он и хмуро посмотрел на меня, почесав затылок.
Я молчала.
- Проходи, Гриня, проходи, попей с нами чай с вареньем, - ласково предложила бабушка, - а ты, Наташка, не стой , как пень, принеси другу чистую чашку.
Вот так уже и другу! Я исподлобья глянула на бабушку и потопала за чашкой.
Рыжий Гриня, услышав про чай, заметно оживился, уселся у окна на табурет, начал болтать ногами, и вдруг громко спросил:
- А конфеты у вас есть?
Бабушка на секунду замешкалась, и пообещала посмотреть в буфете. Я подошла к столу с чистой чашкой.
- Бабушка! - позвал Гриня, - а ваша девочка не умеет разговаривать, да? Она немая, да?
И жалостливо посмотрев на меня, он прошептал:"Бедная..."
Я жутко разозлилась.
- Сам ты не умеешь разговаривать! А я умею! И вообще... знаю больше тебя! Даже про Александра Макендонского знаю!
- Македонского? - Гринька оживился, и его лоб прорезала вертикальная складочка, - а кто он, Македонсков энтот?
- Эх ты, Македонсков...научись сначала говорить правильно, - я уже более снисходительно посмотрела на невежду.
- Меня Наташа зовут. Мы в городе живём. А дача - дядина.
- Да-да, знаю, энтово, как его, Геворгия!
Мы с Гринькой посмотрели друг на друга, и вдруг, не удержавшись, прыснули оба и расхохотались. Лёд был сломан.
Дело в том, что Гринька угадал - в нашей большой семье дядьку Георгия действительно называли Геворгием. Такое у него было семейное имя.
А тут подоспела бабушка с ирисками, и следующие пятнадцать минут мы с Гриней сосредоточенно жевали лакомство, попивая чай.
- У меня, знаешь, щенок есть, Пудик, - делился Гринька, чавкая ириской и шумно прихлёбывая чай, в который ещё добавил сахару.
- А у меня только собака Берта, на цепи, во дворе, - ответила я, - она не моя, дядина, но мы с ней дружим.
- Вот дождь кончится, я тебя с Пудиком познакомлю, - пообещал Гриня, - сходим куда-нибудь, хоть на Каменушку.
- Я еще вчера наметила здесь всё обойти, да дождь помешал, - вздохнула я.
- Это ничего, что дождь, - заметил Гринька, - дождь знаешь как картошке нужен! А я тебе потом всё покажу. Эх! Здорово-то как, что ты приехала! С Пудиком, конечно, интересно везде бегать, но с товарищем еще лучше!
- А я разве товарищ? - удивилась я.
Гриня пытливо посмотрел на меня. Веснушки на его утином носике сияли, как маленькие солнышки.
- А то как же! Товарищ, конечно. Хоть и девчонка... девочка, - поправился он, - ты мне про того Македонскова всё расскажешь, а я тебе... да хоть кладбище покажу! Была на кладбище?
Я отрицательно помотала головой.
- Там такие могилки есть старые, - оглянувшись на мою бабушку, зашептал Гриня, - совсем на памятниках ничего не разобрать. На некоторых могилках ужи днём греются, а ночью - ей-богу! сам видел! - соврал Гринька, - огоньки меж могилок бродят... правда-правда! - жарко зашептал он, увидев мой недоверчивый взгляд.
На том и порешили.
Следующие два дня погода ещё испытывала наше терпение - чуть успеешь собраться побродить, посмотреть окрестности, как хлынет внезапный ливень, дороги развезло, везде лужи и грязь. За то я успела познакомиться с толстым щенком Пудиком - он был такой же рыжий и пухлый, как Гриня, просто вылитый хозяин! Когда Пудик бегал, он смешно переваливался на толстых коротких лапках - Гринька ведь тоже ходил чуть вперевалочку. Так что эти два дня мы не рисковали заходить далеко за деревню, а играли с Пудиком - он оказался весьма смышлёным, - и найдя на окраине черёмуху, сплошь усыпанную чёрными ягодами, отъедались ими до отвала, до оскомины во рту.
Но вот наконец-то пришли ясные дни, вновь засинело небо, стало жарко, лужи и грязь на дорогах высохли.
Гринька в тот день пришёл ко мне спозаранку, когда я ещё спала.
Постучал, дверь открыла бабушка - она вставала рано по стариковской привычке.
- Утра вам доброго, бабушка. А Наташка где?
- Так спит ещё, рано ты пришёл. Вчера заигрались вы, легли оба поздно. Иди и ты ещё поспи.
Гришка раздосадованно засопел.
- Вот ещё... если я сейчас сразу домой пойду, моя бабушка меня полоть заставит. И больше не выпустит.
- А ты, стало быть, от работы отлыниваешь?
Гриня грустно взглянул на неё.
- Ну не то чтобы... так, немного. Немного не страшно. Я потом всё сделаю, честно. Вот сейчас с Наташкой уговорюсь, и полоть пойду. Тайна у нас, понимаете?
Тут бы моей бабушке насторожиться, да порасспрашивать Гриню, но у неё самой была куча дел: бельё замочить, сорняки в клубнике подёргать, крылечко помыть. Поэтому она молча кивнула и пошла в комнатку, где я спала. Тихонько потормошив меня, засмеялась:
- Иди, Наташка, кывалер твой пришёл. Сбёг, говорит, от своей бабушки, да напрямки к тебе. Тайна у него, понимаешь, - покачала головой бабушка, - Да не задерживай его, смотри, Прасковья ждёт, полоть ведь надо. Погода добрая сегодня. А ну как опять дожди пойдут?
Я потёрла руками заспанное лицо, накинула платьишко, и босиком выскочила на крылечко.
Гринька ждал, нетерпеливо жуя соломинку.
- Эх ты, тайна у нас... зачем бабушке так сказал, вдруг не пустит?
- Да я и не сказал ничего! - начал оправдываться Гриня.
Минут пять мы шептались у забора, обсуждая планы на вечер.
- На кладбище надо, как стемнеет, идти. Днём-то там чевой делать? - рассуждал Гриня, - А в темноте вдруг огоньки увидим!
- Ты же говорил, там ужи на могилках греются...- робко вставила я.
- Ну, ужи... ужей мы и потом наловим. У меня их и за огородом, на скалках - знаешь, сколько!
А вот огоньки могильные увидеть - это дааа!
- Гринь, а зачем нам их видеть?
- Ну ты даёшь! Интересно же! Это же энти... неуспокоившиеся души бродят! Да ты не бойся, - он глянул на меня умоляюще, - мы одним глазочком только глянем, и сейчас же сюда!
Только бабушке своей, смотри, ни слова!
Ужей я не боялась. И других змей тоже. Я просто понимала, что лезть к ним не стоит, имела к ним уважение, и поэтому змеи мне лишний раз на глаза не попадались. А вот на счёт неупокоенных душ этого сказать не могла, - они материя тонкая, непонятная, мало ли, что им взбредёт в призрачную голову? Ещё и огоньки... вдруг прямо на меня полетит этот огонёк, что делать? Поэтому, поразмышляв после Гринькиного ухода, решила я как-то вооружиться на вечер.
Зайдя в небольшой чулан, оглянулась в поисках чего-нибудь подходящего. Ой, чего только в этом чуланчике не было! Связками висела сухая кукуруза, несколько больших тыкв золотились своими боками. На кривовато повешанных полках были горками навалены старые фотографии и пожелтевшие от времени бумаги. Запылившаяся модель парусника стояла на подоконнике маленького окошечка - шёлковые паруса повыцвели, лак на корпусе яхты местами облупился. В солнечных лучах плавали и кружились бесчисленные пылинки. Я немедленно расчихалась.В сенях послышались бабушкины шаги. Ох, не хотела бы я, чтобы она меня тут увидела! Обязательно ведь допросит с пристрастием, чего мне понадобилось.
И вдруг у стены я увидела небольшую лопатку, на подобии сапёрной. Она была самодельной, но крепкой и хорошо слаженной. Я кинулась к ней, и успела поставить в самый уголок, у выхода. Как пойдём вечером с Гринькой, так я её потихонечку и вытащу.
Бабушка заглянула в чуланчик.
- Ты чего тут забыла?
- Просто интересно! Смотри, бабушка, корабль! - и я указала ей на парусник.
- Не трожь, смотри, ничего, а то Геворгий приедет и задаст тебе!
- Да я просто смотрю...
День катился своим чередом. Я прополола грядку с огурцами, протёрла пыль в жилых комнатах, набрала на обед полный ковшик малины.
Гринька, видимо, тоже усиленно старался заработать увольнительную на вечер:
находясь в огороде, я слышала, как бабка Прасковья за что-то костерит своего внука.
После обеда, погрузив на скрипучую тачку флягу, Гриня, прошествовал мимо меня к колонке с питьевой водой. Украдкой подмигнул мне, проскакал на одной ноге, и обернулся, широко улыбнувшись.
Бабушка заметила все эти манёвры и ласково усмехнулась:
- Ишь ты, кывалер...
Наконец, наступил вечер, стало прохладнее.
Во дворах мычали коровы, прося дойку, лаяли кудлатые собаки, пели петухи, кудахтали курицы. Бабушка позвала на ужин.
От нетерпения я всё ёрзала на стуле, и почти не могла есть.
- Чего не ешь-то? Кушай. Я картошку пожарила, как ты просила, без лука, огурцы вон какие вкусные! - бабушка удивлённо смотрела на меня, поверх очков.
- Гринька скоро придёт, мы с ним поиграть вечером уговорились.
- Вот как придёт, так и поиграете, а пока - ешь!
Я проглотила ещё несколько ложек, запила молоком.
Через несколько минут невдалеке пропела кукушка. Это был наш условный сигнал.
Я кинулась из-за стола, из чуланчика вытащила лопатку, и в сенях обула на босу ногу галоши. Почему-то мне показалось, что на кладбище лучше идти именно в них.
Бабушка в это время, на моё счастье, была в комнатах, поэтому я просто крикнула, что ухожу играть с Гриней, да и была такова.
Крепыш ждал меня в тени углярки, за забором. Некоторое время мы быстро шли молча к околице, не глядя друг на друга, не разговаривая. Требовалось поскорее покинуть деревенскую улицу.
Галоши были мне великоваты, и при ходьбе едва не слетали с ног. Я уже пожалела, что их надела. Но ведь не возвращаться!
Вот позади последние дома, баньки, пара-тройка пустых, заброшенных домишек, и мы на свободе!
И тут Гринька заметил у меня в руке лопатку.
- Что это у тебя? Дай-ка. Хммм... лопата. А зачем?
- Понимаешь, - замялась я, - она небольшая, но увесистая и острая. Мало ли...
Гриня посмотрел на меня опасливо:
- Это от покойников?
- Ну... да. Мало ли... - прошептала я.
- Так не поможет! Покойники уже мёртвые, их убить ничем нельзя! А вдруг ты меня с ними перепутаешь, саданёшь в темноте! И капут Гриньке!
Рассердившись, я выхватила лопатку из Гринькиных рук .
- Не собираюсь я никого убивать! Это так, для спокойствия, - гордо пояснила я, - и вообще, вдруг пригодится...
- Закопать кого- нибудь! - заключил Гринька.
Вдруг он уставился на мои ноги.
- А это что за шик-блеск от обувной фабрики "Скороход"?
- Галоши это. Не в туфлях же мне на кладбище идти.
- Кеды бы надела, самое то! А то, гляжу, галоши энти тебе большеваты - отстаёшь всё время.
- Ты просто идёшь быстро...
Так, вяло пикируясь на ходу, мы зашагали по пыльной просёлочной дороге.
- А долго ещё идти? - спросила я, когда увидела, что солнце зашло за горы.
- Видишь вдалеке во-о-он ту скалу? - показал Гринька, - так вот, до неё идти не надо.
Уже через сто метров мы свернули в сторону, к ограде кладбища. К этому времени почти стемнело.
Крадучись, мы пошли по ряду, вдоль первых могилок, всё дальше и дальше от дороги.
Кладбище было небольшое, средь могилок шелестели листвой тополя и берёзки. Идти было трудно: мало того, что с меня слетали галоши, но ещё мы с Гринькой постоянно запинались о старые ржавые венки, что были навалены прямо между могилок.
Наконец, мы добрели до небольшого холмика у молодой тополёвой поросли, и спрятались за ним. Посидели молча, периодически выглядывая из-за укрытия. Всё было тихо.
- Гринь!
- Ась?
- А долго мы тут сидеть будем?
Я видела, что Гринька кусает губы.
- Подождать надо. Вдруг, они появятся?
- Кто? Покойники?!
- Да ну тебя! Огоньки!
Мы помолчали еще несколько минут. Почему-то мне показалось, что в дальнем углу кладбища, под кривоватой берёзкой, кто-то хрюкает и иногда шевелится. Наверно, со мной сыграло злую шутку разбушевавшееся воображение. Или чей-то поросёнок забрёл за ограду? Подумав так, я немного успокоилась. Даже заскучала.
- Гринь!
- Ась?
- Нам с тобой что, всю ночь теперь так сидеть?
Гриня вздохнул. Почесал грязной рукой нос. И жарко зашептал:
- Понимаешь, я точно знаю, что огоньки тут бывают! Честное-пречестное! Давай ещё чуток посидим, ведь уговорились же! Ты же мой товарищ! А товарищи должны поддерживать друг друга и быть заодно! - он прищурился, - или ты боишься?
В стороне опять что-то захрюкало. Признаться, что я побаиваюсь, мне было стыдно, вдруг Гринька потом засмеёт меня?
Хрюканье стало громче.
- Гринь... а черти на кладбище ночью бывают?
- Черти-то?...- напряжённо спросил Гринька. И я поняла, что он тоже услышал хрюканье.
- Черти-то... - переспросил Гриня, - наверно, бывают. Не знаю... с чего вдруг спрашиваешь?
- Ты слышишь? Вон там, метрах в четырёх от нас, под берёзой, кто-то хрюкает. Как думаешь, это не могут быть черти?
Гринька ещё больше напрягся. В следующий момент, вдруг, неожиданно, он дико заорал, выскочил из-за холмика как раз туда, где хрюкали черти, потому что больше было некуда, и не переставая истошно кричать, перескакивая через старые могилки и поломанные кресты, побежал прочь.
Я, в ужасе прикусив язык, ломанулась за ним, не забыв, однако, лопатку. Сделала четыре прыжка и вдруг резко упала - обе ноги мои неожиданно потеряли опору, и я до пояса провалилась куда-то, в чёрную, жирную кладбищенскую землю.
Тут же с ужасом поняла, что это покойники меня утаскивают под землю, заорала, замахала руками, пытаясь выбраться.
Как вдруг два страшных покойника встали передо мной из травы! Лица их, в зыбком свете месяца, были раздуты и синюшны, руки, как грабли, перемазаны в земле. Закрыв глаза от ужаса, я начала изо всех сил отбиваться от них моей лопаткой, лихорадочно пытаясь вспомнить хоть одно слово из бабушкиной молитвы.
Покойники пытались отбиться от моих ударов , но несколько раз я всё-таки смогла съездить им по гниющей плоти. Они тяжело отпрянули, глупо поглядев друг на друга, и один из них зевнул, обнажив почти беззубую пасть.
- Эй, чего орёшь? Да перестань ты махаться! Уймись!
На секунду я замерла, и мне показалось, что могила засасывает меня ещё глубже.
Я снова отчаянно заверещала. Тогда покойники вдруг подхватили меня с обеих сторон и вытащили из могилы наружу. Правда, босую. Галоши остались в могиле.
Но мне уже было всё равно. Очутившись поверх земли, я рванула, не разбирая дороги, по могилкам, по острым старым венкам, по пихтовому лапнику, укрывающему свежие захоронения, скорей - на просёлочную дорогу, по которой мы с Гринькой пришли сюда.
Так и бежала я по камням и пыли, босая, сбивая и раня ноги, с отчаянно колотящимся сердцем, к даче, где ждала меня бабушка.
Уже у знакомого забора ко мне вдруг кинулся кто-то. Я в ужасе замерла, выставив впереди свою верную лопатку - да-да, она всё ещё была со мной! Но это оказался Гринька.
Он был бледным, грязным, и даже в свете деревенских тусклых фонарей были видны капельки испарины, покрывающие его лицо. Выглядел он жалко.
- Натка! Натка! - и он, осёкшись, замолчал, опустив голову.
- Эх ты-ы! Кывалер! Бросил меня! - протянула я со слезами в голосе, вспомнив бабушкино смешное слово. И забежала в ограду.
Покойников звали Петруня и Пашечка. Это были известные деревенские братья-пропойцы, грузчики местного магазина.
Случилось им скоммуниздить во время работы три бутылки водки на двоих. Быстро заглянув домой, и покидав в авоськи немудрёную закуску, каждый, в тайне от своей бабы, - уже через десять минут встретились возле Лидочкиного дома, с целью приятно и культурно провести вечер на природе.
Но Лидочка не составила им компанию. Её попросту не было дома - убежала за какой-то надобностью к товарке.
Тогда зайдя в Лидочкин в огород, и надрав зелёного лука с укропом, Петруня и Пашечка решили, что та не обеднеет, и сама, дура, виновата, что ушла. Через пять минут они уже дружно шагали вдаль.
Деревенское кладбище привлекло их сентиментальными мыслями: вот тут, у забора, лежал их отец, Митрий Евсеич, Царствие ему Небесное, а чуть поодаль - матерь, Раиса Петровна. Немного поколебавшись, заняли они удобную позицию на небольшой полянке, свободной от старых венков, и начали пир. Захмелели, конечно, быстро. Поорали песни, поплакали пьяными слезами, и уснули сладко, крепко, под кривоватой берёзкой. Это их пьяный храп, похожий на хрюканье, мы с Гринькой и слышали.
Проснувшись в темноте от нашего дикого ора, они и сами сперва ничего не поняли: в голове еще шумела водка, ноги затекли от неудобных поз, но как-то они сообразили, что уже темно, а девочка-дачница попала в беду, и надо ей подмогнуть. Вот так всё и случилось. Героев этих я отделала по физиономиям своей лопаткой знатно. Одному чуть не сломала нос, другому раскровянила ухо и скулу.
Утром, узнав обо всём, бабушка здорово выдрала меня крапивой по голым ногам и мягкому месту.
Наперёд скажу, что стали этих пьяниц звать в деревне Покойниками.
На Гриньку, конечно, я была сильно обижена. Ещё бы! Это ведь была его идея идти на кладбище именно вечером! К тому же, бабушка лишилась своих любимых галош для работы в огороде. Поначалу, раскипятившись, она послала меня обратно, на кладбище, достать галоши из могилы. Но встретив мой испуганный взгляд, смягчилась, и сказала, что пошутила.
- Такие хорошие галошки были, - пожалела она напоследок, - хоть сейчас на танцы!
В первые дни, после ночного проишествия, я и нос из дому не показывала. Помогала бабушке в огороде, собирала уже осыпающуюся малину, сладкие кисти белой смородины. По вечерам, когда тёплый воздух плыл с холмов вниз, сменяясь ночной прохладой, я ложилась на крышу сараюшки, и смотрела в небо. По одной зажигались звёзды - только что на этом месте ничего не было, - и вдруг уже горит-переливается ясная звёздочка. Огромное светило в неимоверной дали. Перемигивается с подругами, мол, вот она, я какая! Так и лежала я иногда до полуночи, пока бабушка спать не позовёт.
Гринька тоже переживал. Иной раз проходил с расстроенным видом мимо забора, с надеждой посматривая в окна - не выгляну ли ? Пару раз даже пробирался к калитке - об этом сказала мне бабушка, - но в нерешительности останавливался, и смущённо уходил домой.
- Чевой не играешь-то с ним? - где-то на третий день допыталась бабушка
- Он меня бросил! Одну, на кладбище! - с обидой ответила я ей.
Бабушка вздохнула и села рядом со мной на крылечко.
- Трусоват, значит, оказался кывалер... да-а, беда-а!
- Вот как мне теперь на него положиться, а? - продолжала кипятиться я, - понимаешь, ненадёжный он!
Бабушка склонила голову в белой косынке, что-то обдумывая.
В этот момент Гриня снова прошёл мимо нашего забора, искоса печально поглядывая в мою сторону.
- Переживаат, - кивнула на него бабушка, - сам переживат, глядит-ко!.. Может, простишь его на первом разу? А он и исправится?
- Вот ещё! - воскликнула я. Обида всё ещё не давала мне покоя, - трус он! Трус! Не хочу дружить с трусом!
Бабушка только покачала головой.
На пятый день сидеть дома мне надоело. "Ну подумаешь! Я и одна везде полазаю, где хочу!" - решила я. Погода стояла отличная, почти макушка лета.
И как-то с утреца, положив в карман кусок хлеба с солью, и напившись "про запас" воды, предупредила я бабушку, что поиграю на ближних скалках.
Ближние скалки - небольшие выходы скальной породы, - находились за высоким и пологим холмом, в который упирался дядькин огород. Разумеется, я не хотела огорчать бабушку тем, что собираюсь предпринять поход по окрестностям. С огорода ближние скалки было всё равно не видать, - пусть думает, что я играю там, ловлю кузнечиков.
Гриньке, конечно, я даже не собиралась ничего рассказывать, куда и зачем пойду. Какая дружба может быть с трусом? А он тоже хорош:"Товарищ, товарищ..."
Пока я поднималась на холм полузаросшей тропинкой, видела, как мелькала его белая кепка в огороде. Наверно, он полол или окучивал картошку в этот час.
А мне было хорошо! Высоко в небе парили коршуны, выглядывая добычу, - иногда слышен был их странный клёкот. В степной траве колыхались кашки и белые верхушки тысячелистника. Я обошла холм по тропинке, он остался слева, а я продолжила путь выше в горы, через небольшой лесок. На опушке осинки пели на ветру, трепетали от малейшего дуновения, тут же зеленели молодые ёлочки, а ели постарше, как придворные дамы, стояли поодаль, чуть приподняв свои пышные платья. Заросшая тропинка, средь колючих зарослей, вилась вверх, и я с удовольствием, почти вприпрыжку, шагала по ней. Какая красота была вокруг! Я на всю жизнь поражена этой красотой - ни белые пески юга, ни мангровые заросли Океании, ни дебри Амазонки, не сравнятся прелестью с родным мне Рудным Алтаем!
Всё выше и выше поднималась я к облакам. Внизу, в метрах пятистах, бродил-переваливался медведь, который, понюхав воздух, понял, что его владения посетил чужак. Медведь ходил по небольшой полянке, и согнув молодую осину, глухо заревел, видимо, пытаясь меня напугать. Удивительно, но я не испугалась. Знала, что иду мимо и не собиралась приставать к медведю с глупостями. Да и медведь понял это. Поревев ещё и порычав для острастки, почесав когтями толстую филейную часть, топтыгин побрёл ниже, в глубокие овраги с непролазным кустарником.
Тропинка привела меня к выщелаченному бетонному кювету. Как узнала я гораздо позже, это был водоотвод для грунтовых вод - метрах в пятнадцати находился высоченный вход в рудник.
Рудный Алтай потому и называется Рудным, что весьма богат своими недрами. Всего в пяти километрах от Смолянки, если идти по железнодорожным шпалам, расположился посёлок Огнёвка, так вот там шахт ещё больше! Об этом мне успел рассказать Гринька, когда мы ели с ним черёмуху на окраине деревни.
Поэтому, хорошенько изучив большой бетонный жёлоб, спускающийся куда-то вниз, на ту сторону горы, я решила продолжить исследование: вышла на небольшой утоптанный пятачок перед входом в рудник. Видно было, что выработка давно заброшена. Никого не было рядом, не было шума горных работ, не сновали мимо меня чумазые шахтёры. Разрывая бетон, в щелях дворика серебрилась полынь, бодяк, и другие сорные растения.
Огромные ворота штольни были почему-то приоткрыты. Заглянув туда, я увидела бетонный тоннель, уходящий во тьму. Из глубины его пахнуло кисловатой промозглой сыростью.
Медленно я зашла под бетонные своды. С каждым шагом становилось темнее и темнее. Штольня шла вниз, по наклонной, постепенно сужаясь. Под ногами похрустывал серый шлак, было слышно, как где-то капает вода.
Было ли мне страшно?
Да, было не по себе, даже жутковато, и по спине полз этакий мерзкий холодок, но
в то же время, я понимала, вот оно - настоящее приключение! Что именно этот подвиг родит завистливый вздох Гриньки, когда мы помиримся, а я, так уж и быть, расскажу ему про свои похождения!
Я ушла вниз по штольне довольно далеко, так, что солнечный свет в арке входа уже почти не был виден.
Но вдруг будто что-то толкнуло меня в сторону выхода! И совершенно непролазная тьма, что ожидала через три шага, и тяжёлый сырой запах плесени, и будто чьи-то осторожные шаги впереди...
Что бы там ни было, я поняла, что дальше идти не смогу. Тем более, у меня с собой не было ни какого света, даже спичек, не говоря уже о фонарике. К тому же, я вдруг почувствовала впереди пропасть. Бездну. Это было очень странное и страшное ощущение.
Уже гораздо позже мне рассказали, что это мог быть шахтный ствол - по сути, вертикально уходящий вниз колодец. Вовремя же я остановилась! А могла и упасть, и никто никогда бы меня не нашёл.
Но в те минуты, природное упрямство ещё боролось со здравым смыслом, - я стояла и думала, что же мне делать? Пройти ещё немного, степенно повернуть и пойти обратно, превозмогая липкий страх, или кинуться назад, во всю прыть, на какую я только была способна?
Но впереди опять раздался этот звук - будто кто-то, еле слышно, но тяжко и медленно поднимается ко мне из темноты. Сердце моё не выдержало, и я дала дёру - скорее, скорее, к небольшой щели света на выходе из штольни!
Наконец-то, выскочила, пробежала по бетонной площадке, и спряталась за выступом одной из скал, чуть выглядывая, и ожидая, что сейчас за мной выбежит кто-то ещё - непонятный и страшный.
Никто не появился. Ветерок по-прежнему трепал головки кашек и белого клоповника, внизу, в зарослях, насвистывала пичужка, только вот в рудник почему-то лезть мне больше не хотелось.
Да ещё огорчение! На ногах в тот день у меня были светлые тряпочные туфельки. Убегая от неведомого ужаса в штольне, я так их изгваздала мокрой глиной, что выглядели они теперь далеко не лучшим образом. От бабушки точно попадёт!
Тут бы мне, болезной, развернуться, да и пойти подобру-поздорову домой, быстренько помыв у бака с водой свои туфельки, пока бабушка не видит...
Но за выступом скалы, где я пряталась, была тропинка, которая звала куда-то вверх, петляя меж камней, осинок и кустов карагайника. "Быстренько гляну, куда она ведёт, и тогда уже домой!, - мелькнуло у меня в голове.
Не успела я оглянуться, как мои грязные ноги уже весело шагали вверх, по осыпающейся тропинке.
Однако, долго идти не пришлось.
Резкий поворот, и я вышла на большую поляну, где стояли вкруг четыре вагончика. Они были очень старые, обветшалые, краска облупилась с их стен, - один так почти на четверть врос в землю. Ах, это были бытовки, где, видимо, жили, работающие вахтами, шахтёры! Давно заброшено было это место. На большей части поляны зеленела высокая трава, и лишь справа трава была низкой, громоздились камни, и меж ними слышался звон ручья.
Возле одного вагончика лежали когда-то и кем-то наколотые дрова. Будь я повзрослее, меня, может быть, напряг бы колун, вбитый в большой свежий чурбак, но меня, ребёнка, такие вещи тогда не удивляли.
Я дёрнула дверь одного из вагончиков. Закрыта. Дёрнула дверь другого. Тоже. И так мне вдруг захотелось увидеть, что же там внутри! Недолго думая, я подкатила один из чурбаков к тому вагончику, возле которого лежали дрова. Пыхтя, поставила его на попа перед серым, тусклым, страшно запылённым окошком. В нетерпении, одной ногой вскочила я на чурбак, наконец-то заглянув во внутрь.
Внутри было темновато.
Со стены напротив на меня смотрел пожелтевший плакат про ударный труд. Ниже - выцветший старый вымпел, криво висел на гвоздике. В углу металлически поблёскивала буржуйка, у противоположного окна, на столе, стопками были сложены какие-то бумаги, старые газеты. На самом краю стояла алюминиевая кружка.
Вдруг что-то ворохнулось внизу, внутри, под самым окном.
Я прилипла к стеклу.
На меня глядел Глаз.
Я увидела Его потому, что именно на Него вдруг упал луч солнца. Глаз на секунду зажмурился, а потом вновь уставился на меня. Глаз был светлый, блёклый, почти рыбий, с редкими короткими ресницами.
Помню, как я мгновенно слетела с чурбака, упала назад себя, а потом, уже неведомо как, понеслась оттуда домой.
Я летела со скоростью кометы, не чуя под собой ног, и очнулась только возле дядькиного забора, через который видно было бабушку, поливающую грядки. Милую, родную, любимую бабушку.
Какой же я явилась пред её очами - в грязных туфлях, с оцарапанными ногами, тяжело дышащая от долгого бега!
Но грядки требовали вечернего полива, и поэтому, буркнув, что она потом со мной разберётся, бабушка сунула мне в руки лейку и подтолкнула к баку с водой.
Много позже, в августе, когда мы уже вернулись в город, и я готовилась к школе,
отец рассказал нам за ужином, что в районе Смолянки поймали двух беглых заключённых, которые сбежали из тюрьмы ещё по весне. Они прятались на старом руднике, в горах. Кто-то из местных жителей заметил чужаков, и сообщил куда полагается.
Мне очень хотелось рассказать отцу о своём приключении, но я благоразумно промолчала. Как вы думаете, правильно сделала?
Я о нём не рассказала даже рыжему Гриньке, которого увидела через год. Рыжий крепыш порядочно вымахал, и превратился в порядочного верзилу, а Пудик стал большим лохматым псом, и здорово облизал меня при встрече.
С Гринькой мы помирились. А как же иначе?
Смеясь, вспоминали потом наш кладбищенский поход, до отвала наедаясь на окраине деревни сладкой, терпкой черёмухой.
Иллюстрация: Karinakino