Внезапно он понял, что постарел. И дело было не в болезни или старческой немощи — проблема оказалась психологическая, или, скорей всего, социальная.
Конечно, и походка уже не такая гордая и размашистая, да и сил поубавилось, и за техническим прогрессом он едва стал поспевать, и все же, и все же…
Как человек далеко не глупый, он знал: сколько бы ни велики оставались запасы пороха в пороховнице, время не потечет вспять. Сколь сроку ни отпустил бы ему Бог, этот срок невелик. Он смирился с таким положением вещей, и надеялся лишь умереть на своих ногах и при своей памяти. Удручало его другое.
К нему перестали прислушиваться, а, иногда, и слушать. Телефон теперь трезвонил редко. Было ощущение, что он немного умер. И люди, словно привыкая к возможной утрате, стали все чаще обходиться без него, а он, чувствуя себя ненужным, как будто потерял себя.
Лет тридцать назад он от души посмеялся над анекдотом о пенсионере, представлявшемся Тыбиком. Пенсионер пояснял, что только и слышит: Ты бы посидел с внуком, ты бы вскопал грядку, ты бы сходил в магазин…
Почему он вспомнил этот старый анекдот? Потому что сам стал Тыбиком. В семье его перестали называть папой, отцом, а только этим безличным, бездушным ты. Лишь иногда от старшего внука мог услышать ласковое, разливавшееся елеем: дед, деда, и возвращавшее утерянное счастье ощущать себя членом семьи, почувствовать родственное единение со всеми. И как же екало сердце, когда сыновья друга обращались к тому: «папуль»! Он много раздумывал, почему так получилось, спрашивал себя, в чем его вина, и не находил ответа.
Он понимал, что и у внуков, и у детей своя, насыщенная жизнь, в которую он не вписывается. Звонил и приходил нечасто. Старался не надоедать, говорил мало, боясь показаться смешным со своими старческими суждениями. Никогда не упрекал: А я говорил! — если предупреждал о чем-то, а к нему не прислушались.
Но безразличие близких ранило его. Он любил семью и продолжал заботиться о них, но не мог вернуть то чувство общности, легкости в общении, уважения. Все это печалило его, лишало сна и покоя в душе, и оставляло отпечаток на характере. Оставаясь внешне все таким же весельчаком, шутником, в душе он становился замкнутым, чувствовал себя отщепенцем. Былая радость от большой, дружной семьи сменилась разочарованием и болью, и эта боль была тяжелее вдвойне, так как он не мог ей поделиться ни с кем.
Старость считается осенью жизни. Временем, когда считают цыплят. Теперь все его жизненные достижения казались ему слишком мизерными, особенно на фоне приложенных усилий. Он ощущал себя дураком, что так много работал, старался все делать как можно лучше, смеялся про себя над теми, кто выбивал себе награды и звания. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним... Впрочем, эти горькие думы все равно заканчивались пониманием, что, вернись он снова в то время, вел бы себя точно так же. Недавно они шутили с другом о знакомом, купившим памятник на свою могилу. Мол, тот напишет на плите: Мне единственному, помню, люблю, скорблю. Нет, никогда бы не стал он выбивать себе награды и звания — все равно, что памятник себе ставить, смешно.
Жизнь вообще смешная штука, подумалось ему. Смешная и непредсказуемая. Но, почему-то, ему не смеялось...