Я заметила, что осень — единственное время года, когда я перестаю спешить, когда — каким-то чудесным, и уж по крайней мере необъяснимым образом— истерическое чувство нехватки времени, которое терроризирует меня и зимой, и весной, и летом, тает в безотчетном, ласкающем блаженстве, в покойном и плавном, без конца и цели, витании. Как если бы — после того, как я безжалостно растранжирила, в исступлении, замкнутая на своих проблемах и книгах, — месяцы, через край переполненные цветами и плодами, солнцем и соками, дни и недели, когда юность года казалась беспредельной, а, значит, погружение в нее можно было отложить на потом, — вдруг торжественно бухнул колокол, что срок вышел, и разбудил меня в мире тем более прекрасном, чем он ближе к концу. И все, что следует за этой минутой откровения, откровения о пределах, принимается с признательностью и волнением, как нечаянный дар. Именно потому, что я пропустила лето, даже этого не заметив, я безусловно отдаюсь послеполуденному теплу осени; именно потому, что каждый цветок может быть последним, не тронутым инеем, я радуюсь каждому, каждый рассматриваю, и он открывается мне. Весь мир предстает мне в ореоле моего же внимания, испуская ту тихую радость, которая мне знакома по минутам вдохновения.
Думаю, что в этом нежном общении со всем, что еще живо, чудном и бесценном, поскольку оно есть дар, кроется и ответ на одно из крупнейших моих недоумений, связанных с душевными механизмами. Меня всегда удивляло, что — хотя субъективный ритм времени ускоряется по мере приближения старости — у стариков тем не менее есть время, они не торопятся, они не считают минуты. И это не только потому, что они уже не так заняты, как раньше, или просто не в состоянии торопиться, а в силу гораздо более тонкого и глубокого чувства, которое заставляет их ощупывать каждую минуту, прежде чем выпустить ее из рук и дать соскользнуть в песочные часы, которые перевернуть уже нельзя. У них "есть время" именно потому, что они уже знают: времени у них нет.
По-детски щурясь на свет, от которого больше не нужно защищаться очками, грея темечко на щадящем солнце, среди хризантем и кистей винограда, еще не схваченных ночными холодами, я питаю надежду, что мое сравнение истинно, а мое понимание верно, и, значит, я могу спокойно и без страха думать о радостях обратного счета.