Из ниоткуда гусеницей бледной
вползает в одиночество постельное,
воротит душу тошнотою карусельной,
кромсает ночь кинжалом самодельным,
сквозь раны ухмыляясь мне победно.
Шаг в сторону — огонь на поражение.
Любить и думать охраняется законом,
и только слепо преданным миньонам
с патриотическим аналогом айфона
дозволены и речи, и движения.
Снаружи вместо гусеницы кобра —
очки на яростно раздутом капюшоне;
на золотом сверкающем тромбоне,
в надрывным гимне глиняной короне
на прочность проверяют рёбра.
Ты смотришь будто ждешь ответа
на свой вопрос из глубины воронки,
а я, спасая ушные перепонки
от лязга танков по разрушенной бетонке,
не слышал ни вопроса, ни привета.
Я прохожу опушкой после боя,
за ветхими домами вижу трубы,
и черные от табака и боли губы
чуть слышно шепчут в небо: душегубы,
кого-то в форменной фуражке беспокоя.
Слепая мать ощупывает сына:
не мой! — Мой в детстве был горнистом,
тянул на золотого медалиста,
танкистом мог бы быть, артиллеристом,
а этот пахнет итальянским апельсином.
Огромным серо-красным комом
по гладкой плоскости с фатальным креном,
по выпирающим наружу венам —
широким как дороги, толстостенным —
сползает все живое в кому.
Никто не возражает понапрасну.
Молчанье теперь мерят в слитках,
дневную скорость в жизнерадостных улитках,
и бледной гусенице с тысячной попытки
я вынужден признаться: ты прекрасна.