.
Вадим АНДРЕЕВ (1902-1976)
Песком рыдают жаркие глазницы.
На долгом солнце высохший скелет, –
Последний свет пылающей денницы,
И пыль горька, и горек палый свет.
О прах, о жаждой сжатые ресницы,
О кости стен, которым срока нет,
О голый город – долгий, мертвый бред
Любовью тифом вымершей больницы.
Лишь тленье памятно домам Толедо.
В глухие облака беззвездный понт
Дохнул, и ливнем полилась беседа.
На площади, врастая в горизонт,
Смывая запах битв, любви и пота,
Темнее облак, латы Дон-Кихота.
***
Седая прядь, и руки Дон-Жуана
В сетях морщин роняют пистолет.
И в зеркалах зеленый бьется свет –
Самоубийства радостная рана.
Камзол прожжен, и мира больше нет.
И командоров шаг за проседью тумана.
И на земь падает притворная сутана.
И резче стали за окном рассвет.
О Дона Анна! Сладость грешной встречи,
И бутафория – весь закоцитный мир,
И пахнет нежностью нагорный клир,
И лиры вне – стенанье струн и речи.
Так озарит любовью хладный брег
Руководительница мертвых нег.
***
Атлас и шелк и мертвая рука
Инфанты – смерть задолго до рожденья.
Сухая кисть – сухое вдохновенье,
И в мастерской протяжная тоска.
Карандашом запечатлев мгновенье,
Услышать ночь у самого виска,
Услышать, как, стеная, с потолка
По капле капает ночное бденье.
О в ту же ночь повержена громада
Всех корабельных мачт, снастей и звезд –
Ветрами победимая Армада.
На аналой склонясь, ломая рост
Часов – о сладость каменного всхлипа –
Молитва – долг безумного Филиппа.
***
Склоненные рога, песок и ссора
Плаща с быком – толпы и рев и плеск,
И тонкой шпаги неповторный блеск,
И смерть поет в руках тореадора.
В горах костра неугомонный треск.
Три карты – смерть. И не подымешь взора.
И после шпаг – язвительнее спора
Победных кастаньет голодный всплеск.
Любовь, любовь, сомкнувшая запястья!
И кисти рук, вкушая ночь и плен,
Изнемогают от огня и счастья.
И ревности и горести взамен
Поет вино в таверне Лиллас-Пастья,
И падает убитая Кармен.
***
Еще любовью пахнет горький порох,
Еще дымится теплый пистолет,
Еще звезда хранит тугой рассвет
И туч растерянный и долгий шорох.
Еще – и не забыть суровый бред,
И в чернореченских скупых просторах
Снега, и стольких лет смятенный ворох,
Глубокий, снегом занесенный след.
Еще, – ах снежной пылью серебрится
Слегка его бобровый воротник,
И утром невообразимо дик
Покой непробудившейся столицы,
И слово смерть – в конце земной страницы
Коснеющий не вымолвит язык.
***
В огне и дыме буйствует закат,
Скелет звезды в тоске ломает руки,
И плачет он. Сухая тяжесть муки
Безмолвием умножена стократ.
Но оглушенные, немые звуки
Ползут, и за окном тяжелый сад,
Одолеваемый, – проснуться б рад
И вырвать ночь – из-под покрова скуки.
Зачем душа безумствует моя?
Непостижимого небытия
Великолепное недоуменье.
По желобу стекает ночь. Рука
Опустит ставень. Снова облака
Плывут, как прежде, в ночь, без возраженья.
***
На первом повороте – ночь. А там,
За неизбежным поворотом – снова
Привычный хаос бытия земного
Прищурился, и кажется, что нам
Не одолеть вращенья карусели,
Что мы, наверное, осуждены
Толпой войти в безобразные сны
Земной, мимоструящейся метели.
Но вдруг протяжно взвоют тормоза
И остановится сердцебиенье,
И центробежный устремится ток,
И в широко раскрытые глаза,
Одолевая головокруженье,
Ворвется желтый, солнечный поток.
В ПУСТЫНЕ (1–2)
……………………………..А.С.А.
1.
Кастальский ключ не утолил меня.
Замкнулся круг песчаного позора.
Как желтый зверь, вдоль края косогора
Сползло последнее пятно огня.
Я стал на острый край пустого дня,
Не смея оторвать земного взора
От дымного и плоского простора,
Смыкавшегося, точно западня.
Добро и зло, опав, как шелуха,
Мне обнажили сердцевину мира
И семена блестящие греха,
Заснувшие в извилинах эфира,
И я увидел смертными глазами
Архангела с орлиными крылами.
2.
Как солнце, крест в его руках горел,
Распятая на нем сияла роза,
И я сквозь человеческие слезы
Увидел мой божественный предел,
И жизнь мою, которой я болел,
И снов моих безлиственные лозы,
И ненависть и нищенские грезы, –
Я все, любя, в себе преодолел.
Душа моя распалась, как песок,
В Его руках – на тысячи песчинок,
И на кресте сияющий цветок
Пылал, живой, в огне живых росинок.
И я узнал и понял тот глагол,
Что, догорев, во мне опять расцвел.