Снова снег, но теперь над столицей,
Гоголь ловит лицом этот снег,
И от хлопьев влажнеют ресницы
Под прикрытыми складками век.
Он приехал под снежную стружку
В город громких Петровских побед,
Где в писательстве царствует Пушкин,
А средь улочек Невский проспект.
На Гороховой, скромно, без блеска,
С однокашником Нежинских дней,
Со своим земляком Данилевским
И слугою Якимом первей
Сняли комнаты мрачного вида.
Рядом рынок гнездился Сенной,
Куда утречком ноги Якима
Понесли за столичной едой.
Выйдя из дому, Гоголь, как школьник,
Что забрался с деньгами в буфет,
Просадил сбережения вольно:
Воротник для шинели, конфет,
Сапоги, да перчатки, да банты
Накупил в дорогущих местах,
Петербургским прикинуться франтом
Захотелось. И на лошадях,
Лишь сменяя извозчиков рьяно,
Гоголь мчится меж каменных глыб,
Он от города лёгкий и пьяный!
Скрип колёс и чеканка копыт
Остаются уже за спиною,
Гоголь в пальцах сжимает билет,
Он в театре, доволен собою...
Лишь в кармане всё меньше монет.
Утром кашу отведав, Якима
За скуднейшие явства поддев,
Гоголь выпрямит плечи и спину,
На свой труд в чемодан поглядев,
Вынет "Ганц Кюхельгартен", поэму,
Что в гимназии выдумал он,
И решится с ней к Пушкину смело
Заявиться. А подле окон
Оробеет и рюмку ликёра
Опрокинет в кондитерской, а
Возвернувшись, с участливым взором,
Спросит Пушкина. Молвит слуга:
— Почивает.
— Всю ночь эту, верно,
Он работал?!
Хихикнет слуга:
— Как же! Как же, работал, конечно, —
До рассвета в картишки играл.
Петербургское небо лежало
На хребтах томно дремлющих крыш,
Ассигнаций расстраченных жало
Приумножило чей-то барыш.
Облачённый в шинель и унынье,
Гоголь молча сидел над листом,
Не решаясь дрожайшее имя
Своей матушки вывесть пером.
Порастратился! В пух и мгновенно!
Как же легче об этом сказать?
Да, пирожные были отменны,
Как и брички, да только ведь мать
Не поймёт, растревожится сердцем,
Иль поставит на сыне клеймо...
— Не шурши ты, Яким, лучше дверцу
Затвори! Начинаю письмо.