Я расстегнул ворот своей одежды.
Я сижу, пропуская мимо себя время.
Шэнь Чжоу
С уроков улепётывали. Вклад
в абстрактые делишки я не сделал.
Дробив гранит неделю за неделей
в начальных классах - брезговал наукой.
Мне прочили вхождение во власть,
но я, видать, с рожденья туг на ухо,
когда меня толкают на собранья.
Отцы узнав, что мы ныряем в лаз,
намылив холки, гнали нас обратно.
Хула в такие дни была гулка,
но папа-консерватор был отходчив.
Впервые нажрали'сь у мест отхожих,
стараясь не попасться гувернанткам.
Пристрастие к искусству, как вулкан -
приспит тебя, а после грубовато
погонит вдаль. Так в зиму я при слугах
тащился вгору с санками в руках
в преддверии счастливого испуга.
Не думал я, что стану толковать
о детстве, обретя заматерелость.
Я, выросший в семье землевладельца,
ни в чём, признаюсь честно, не нуждался.
Но щедрости учила только мать:
"Добро для ржавой совести - наждачка,
так взращивай в добре необходимость".
Судьба меня бросала в таракань,
а тьма, не знаю как, но обходила.
У папы в кабинете был макет:
фрагмент Большой стены с дозорной вышкой.
Когда я не умел договориться
о красках, о количестве карманных,
я всячески подлавливал момент
и красил вышку, после бегал к маме:
"Опять, назло отцу, поганил цацку?"
"Увидит папа - пригоршня монет
для каждого царя в подземном царстве".
Подолгу доводилось жить в шатрах
без практики в словесных экзерсисах.
Товарищ как-то выдал: "Эх, зассышь ты!
Никто не уклоняется от чина.
Позиция художника шатка!
Политики ж подбитую отчизну
зароют втихаря в соседней яме.
Вот ты и растолкуй им "что" да "как".
Высокий ум, поверь, объединяет".
Такого искривлённого хайла
как в тот момент у друга я не видел
ни до ни после этого, а вымпел
в его руках тусклее был, чем сам он.
Всегда' меня смущала похвала -
я ногти грыз, я ёжился, чесался,
не находя с самим собою сладу.
Скажи три раза слово "пахлава!", -
во рту и на душе не станет слаще.
Впоследствии я со'здал "школу У",
собрал "своих ребят" и закалился.
Столкнулся, правда, с крупной закавыкой,
что живопись беднейшим недоступна.
В искусство приходил, как шалапут,
а буду уходить, наверно, стукнусь
башкою обо всё, что я испортил.
Позиция стабильна - шаток путь,
особенно, когда идёшь в исподнем.
Каких мне только страхов и чудес
не выпало услышать от знакомых:
что в дальних сёлах соком осокоря
травили крыс и мыли аппараты,
что мы веками ездим на чутье,
что ходим неизменно брат на брата.
Один чудак спросил: "Послушай деда:
вот баба пред тобой в одном чулке
полураздета иль полуодета!?"
У нас - многоочитый деспотизм,
без права продвигать народоправство.
Я в отрочестве знал: налоги папа
взымал у самых бедных точно в сроки.
В таких делах - всё плохо: тех сплотив,
для этих остаёшься тошнотворным.
В морозную погоду, тяпнув водки,
лишаяя пролетарий теплоты,
чиновники распахивают окна.
Покуда девка в росную траву
ложится к мироеду без восторга
(пока её родители в остроге,
а детям предначертано стать стадом),
ей хочется создать свою тюрьму,
как памятник немыслимым страданьям,
и там за право выжить и за сдобу,
кричать тирану нужное "ты мудр!",
но думать про себя: скорее сдох бы!
Вдали исправно строят лагеря
для трудновоспитуемых подростков.
Для смелых заготовлено по розге,
послушливым - медовые коврижки.
Втащили водоструйный агрегат,
призвав, пока не поздно, покориться,
мол, порки приперательство не стоит.
Терпенье научились огребать,
а нужно б научится - стыд и совесть.