Я ни одной не видел бабочки,
Не залетают в лагерь бабочки…
(Перевод А.А. Ахматовой)
Янис, ребёнок лет восьми, сидел на полусгнившем деревянном полу, в самом дальнем углу, и смотрел на квадрат, вырезанный под сводами потолка.
Квадрат должен был заменять в бараке окно, но на деле оказался таким маленьким, что кислорода не хватало на всех, а солнечные лучи, сталкиваясь с плотными решётками, почти не могли попасть внутрь. В его старом доме окна были большие… Мальчик помнил, как всегда просыпался утром от того, что солнечные зайчики гладили его по лицу, от звуков тапочек, мерно шаркающих по полу. К горлу подступали остатки слёз, остро царапая гортань.
Перед глазами на миг появилась мама. Ему сказали другие, что она спит и нужно немного подождать, но они не знали: мальчик через щель в стене видел, как от удара немецкого приклада оборвалась её жизнь. Вместо тёплых домашних ароматов его теперь преследовал удушливый запах больных тел, сладко-приторный смрад земли. Ласковые прикосновения заменила грязь и пыль, оседающая на полоски лагерной одежды.
Чья-то маленькая ладошка вдруг коснулась его плеча. Это была Саша, девочка лет пяти. Она появилась совсем не так давно. Из-за робы не по размеру и короткой стрижки она казалась бесполой, также как он сам и другие «обитатели» концлагеря.
- Можно я посижу рядом с тобой? Мне страшно.
Теперь стало просторней: детей в бараке вместе с ними сейчас «жило» всего десять. Остальные новые знакомые, ушедшие вместе с ласковым, раздававшим сладости человеком в белом халате, больше не появлялись уже несколько дней.
Ему нравилось думать, что у этих детей появилась возможность увидеться с семьей или наесться досыта, хотя он догадывался, что произошло на самом деле, и эта мысль заставляла ощущать на спине мерзкий, липкий холодок.
Саша достала из кармана остатки корки сухого хлеба и протянула ему. Янис, не глядя, мягко отвёл ладошку в сторону, чтобы не просыпать драгоценные крошки.
- Ешь сама, тебе силы нужны. Я не голоден.
Конечно, это было враньё, но разве мог он обделить это хрупкое, беззащитное существо? Как можно вот так просто взять у неё последнее и закинуть в рот?
- Мне говорили, что там пекут хлебушек. Почему тогда нам не дают его больше? Быть жадным ведь очень плохо. – девочка доверчиво и с интересом смотрела на Яниса своими впавшими серыми глазами. При мягком полумраке они казались ещё глубже. Янис молчал.
Он не хотел врать, но понимал, что в силу своего возраста Саша, скорее всего ему не поверит, а ему ведь довелось наблюдать работу зондеркоманды, выгружающей из печей далеко не хлебушек.
Вдруг за дверью послышались чьи-то тяжёлые шаги: кто-то весело напевал на немецком: «Ах, мой милый Августин». Но песенка была будто не живая, хоть звучала чистым, женским голосом. Мальчик, заслышав мелодию, забился глубже в угол и прижал девочку к себе.
- Здесь нельзя шуметь, плакать и болтать, иначе тебя заберёт капо, поняла?
- А кто такой капо? – прошептала в ответ Саша еле слышно.
- Много будешь знать – скоро состаришься.
- Мне так мама часто говорит. А ты не знаешь, где она?
Но он снова ушёл от ответа.
Что ему было сказать ей? Сказать, что, возможно, её больше нет? Что, может быть, она уже давно умерла в газовой камере и больше никогда не придёт?
- Завтра утром мы обязательно пойдём её искать, хорошо? Хочешь сказку?
-Хочу, - Саша поудобнее устроилась у него на коленях и прикрыла глаза, готовая слушать.
И Янис начал шёпотом рассказывать сказку. Сначала про князя – неряху, потом по принцесс и королей, про замки и храбрых рыцарей, что угодно, лишь бы девочка успокоилась и погрузилась в сон, отвлеклась от мыслей.
Саша должна была жить и расти счастливым, здоровым ребёнком не за колючей проволокой, полной злых людей и озверевших собак. Но раз теперь они здесь, в этом полусгнившем, грязном, душном бараке, и у них никого больше не осталось – она будет ему родной сестрёнкой, а он – старшим братом… и никому не даст её в обиду, и никто не сможет из разлучить.
Дверь барака жалобно скрипнула и распахнулась...