"It's me, oh, Lord
Standing in the need of prayer".
Из негритянского религиозного гимна
Это я, Господи.
Я твоя рана, Господи.
Дуй в свою рану, Господь,
Труби, чтобы вспенились багровые ангелы,
И чтобы я никогда не заживал,
Дыши в меня, Господь.
Твоя рана, Господь,
Молится тебе.
Не мой брат, не сестра, но я
Стою и жажду молитвы.
Я твоя рана,
Из меня идёшь ты,
Ты струишься.
Я истекаю тобою, Господь,
Я исчезну, когда тебя не останется.
Ты изранил мною себя,
Ты нанёс себе эту рану,
Ты нанёс себе много ран и твои раны, Господь,
Больше тебя самого.
Но зачем?
Я в детстве читал об акулах,
И меня так пугало, что они не умеют кричать.
Их беззвучность: ни рыка, ни воя,
Именно это, а вовсе не сотни зубов,
Делает этих тварей ужаснее прочих.
До сих пор не пойму,
Как такая невероятная хищность,
Воплощение зверства, жестокости,
Варится в белой тишине,
И почему её страшные челюсти,
Вытесаны из молчания.
Мне нет дела,
Что это свойственно обитателям вод,
Я чувствую в этом неправильность.
Ты не мог не сотворить этот крик,
Он точно лежал у тебя на ладонях,
Когда ты слепил её, ещё тогда,
Прежде нас, ту акулу, ту первую,
И ты нежил её, пока та не вгрызлась.
Я думаю,
Ты был, скорее, удивлен,
Эти раны,
Это было таким, что ты раньше не видел.
И ты продолжал прижимать акулу к себе,
И твоя одушевленная кровь
Хлестала на шар, затянутый водами,
Создавая там что-то ещё,
Но ты даже не знал, что именно.
И ты наконец отбросил акулу,
И она падала,
Оглашая весь космос криком,
И её крик вклинивался в тебя,
Проходил сквозь раны,
Наполнял вены,
Наводнял жилы,
Пока не вышел из акулы весь,
Пока ты не принял его до последней капли,
Пока ты не начал меняться сам.
И ты был испуган,
Господь,
Ты стал другим,
Ты трансформировался,
Ты превратился в звуковую волну,
В кривую звериной агонии,
В бешеный
Плотный
Звук,
Отпечатавшийся в звёздной пыли,
Раздираемый притяжениями,
Исполосованный визгами судорог,
Выгнутый,
Вдавленный в непрерывность,
И покрытый увечьями,
Певшими на свой лад.
Раны в акульем
крике.