Румяный маленький трупик в сердечной яме моей лежит неподвижно. Остекленелый солнечный взор застыл и смотреть в него так радостно, так прекрасно. (Зачем закрывают глаза мертвецам? – пусть бы смотрели, освещая нас с той стороны.) Когда я родился – лет в 13 или 14, точно не помню (видимо, был пьян), – было тепло. Неминуемо трезвея, в с ё внутри начало стынуть: стыдно быть хорошим человеком — стыдно быть человеком — стыдно быть — стыдно стыдиться — стыдно стыдиться стыда...
И я вырыл глубокую сердечную яму, где маленький трупик – тёплый ещё – укромно лежал, уставясь в меня неподвижным солнечным взглядом. Один глазок его был и впрямь как солнце: надежда жизни. Второй был лунный – печальное отражение: надежда на смерть. (Если закрыть их, надежд и вовсе не станет.) Через щели зрачков: мир – насквозь.
Маленький румяный трупик в сердечной яме – это не метафора. (Метафора это: я и ты, мы и они, тела; и помыслы, добродетели и злодеяния, слова и слова... ) Он был самый настоящий. И я съел его.