Память
Мама… Мамочка… Моя душа, опора и защита. Сейчас, когда ты так непредсказуемо и неожиданно ушла, я начинаю (и то лишь отчасти) понимать, каким огромным миром ты была для меня, каким невыразимым счастьем была моя жизнь рядом с тобой. И именно осознание этого счастья - необыкновенного детства, наполненного радостью, творчеством, открытиями, любовью и теплом родного дома, многообещающей юности, полной надежд и стремлений, самодостаточной и уверенной в себе зрелости - всё это погружает меня теперь в страшную и засасывающую душу безысходность потери. Возможно, эти воспоминания о тебе, излитые на бумагу, помогут мне в какой-то мере справиться с нежданно обрушившимся горем…
***
Одно из самых ранних воспоминаний… Мне года три или четыре. Нет, думаю, что три. Я пока одна у мамы, ещё нет братика и сестрёнки. Толчея на автобусной остановке в конце рабочего дня… Автобусы ходят редко и попасть в него - большая проблема. Я всё время за руку с мамой - неотрывно и ежесекундно. Кругом люди: разговоры, сигаретный дым, смех, ругань - всё смешалось. Кто-то окликает маму, она отвлекается на разговор, а я отрываюсь от маминой руки, чуть отхожу в сторону, не помню зачем, но мама - в пределах досягаемости… В это время подошёл автобус, толпа ринулась к нему. Мама, на ходу прощаясь со своим недолгим собеседником, вдруг хватает под мышки рядом стоящего ребёнка и тащит с рьяным и молодым темпераментом к дверцам автобуса, куда люди утрамбовываются, как «сельди в бочку». У меня - мгновенный шок, после которого ору что есть мочи: «Ма-а-а-ма!» Через секунду мама понимает, что мой голос доносится откуда-то со стороны, что у неё в руках - чужой ребёнок… Замешательство, ступор, потом - смех, скорее от смущения. Может быть, я упускаю какие-то подробности, которые стёрты в памяти, но всю гамму чувств, которую я испытала от страха, отчаяния до вновь обретённого счастья и успокоения помню до сих пор. Ведь маленький ребёнок мыслит конкретно. И перед глазами картинка - мама с другим ребёнком, а в душе крик: «Мама, не бросай меня, не меняй на другую девочку, я всегда буду тебя слушаться, хорошо себя вести». У меня была истерика, и мамочка долго меня успокаивала. Мы пропустили ещё два автобуса.
Из воспоминаний очень раннего детства, почти младенчества
Лето… Сижу на деревянных ступеньках маленького - по типу сельпо - магазинчика, в руках тает вкуснющее мороженое, вкус которого ни с чем не спутать, вкус настоящего, неподдельного мороженого, которое продавали толстые и крикливые тётки в слегка замызганных фартуках и нарукавниках с непременной заколкой и колпачком на голове. Мороженое привозили в огромных алюминиевых бидонах и раскладывали по весу в вафельные стаканчики. Иногда стаканчик попадался с браком, и продавщица накладывала белоснежную тающую массу в двойной стаканчик, это было первое осознанное счастье. Но всё это чуть позже. А пока сижу на ступеньках, в руках тает мороженое, я не успеваю его есть, оно уже капает на землю, руки липкие, сладкие… Вижу своё отражение в осколке стекла, прислонённого к приступку – лицо сплошь измазанное мороженым. Так можно угваздаться только в очень нежном возрасте - двух или двух с половиной лет. Помню, что мороженое купил папа, посадил на ступеньки и велел ждать…
Память рисует картинки как-то урывками, на первый взгляд как будто даже бессвязно, как во сне. Дальше помню ощущение отцовских рук, я держу его за шею, он несёт меня по садгородской улице в лёгких летних сумерках. А после - возникает куча угля, и мы с ним вроде бы на этой куче не можем подняться, а я всё ещё в его руках. Вот такая фантасмагория! Позже, уже в сознательном возрасте, я узнала настоящую канву этой истории. Оказалось, что мы с папой с утра пошли в магазинчик за хлебом или ещё за чем-то, где отец - а ему было тогда лет двадцать семь - случайно встретил друзей своей «уркаганской» юности, среди которых Шурка, он же -мой папа, был предводителем по кличке Джага (смотрите индийский фильм 50-х «Бродяга»). И конечно же папочка не мог не принять на грудь за эту встречу с бывшими дружками то ли здесь же у магазина, то ли в соседнем дворе. И видимо, единственное, что как-то осложнило встречу, это то, что он взял меня с собой прогуляться до магазина. И чтобы хоть на малое время меня чем-то занять, папа купил мне мороженое, усадил на ступеньки сбоку от входной двери и, строго-настрого наказав никуда не отлучаться, отлучился сам - думаю, что ненадолго - в соседний дворик или за угол магазинчика, или ещё куда.
Дальше весь день - провал в памяти, у меня в силу давности воспоминания, у папы, возможно, по другой причине. А после - я на руках у отца, потом куча угля, с которой очень трудно, точнее невозможно, подняться… Действительно, попробуйте это сделать с ребёнком на руках, а я помню, что держалась за отцовскую шею, как клещ, да ещё почти в бессознательном состоянии. Как рассказывала мама, они вместе с бабушкой, мамой отца, забили тревогу ближе к обеду, когда стало ясно, что борщ простынет, а булки хлеба им не дождаться, как не дождаться к обеду папы вместе с дочкой. Мама и бабушка обежали все близлежащие дворы на нашей и соседней улицах, но всё было безрезультатно. Где были мы в это время с отцом - одному богу известно. Где-то кутили, как я понимаю.
Мама рассказывала, что когда тревога достигла уже высочайшего предела, она вдруг увидела знакомые очертания не слегка, а страшно шатающейся фигуры в белой рубашке - отец любил выфрантиться даже в магазин - с ребёнком на руках. Руки и ноги у мамы стали ватными не из-за радости и облегчения, а из-за страха, что не устоит, упадёт вместе со мной. Рядом с нами шла какая-то женщина. Она рассказала, что подняла нас из какой-то углярки (вот она - куча угля!) и умоляла отца отдать меня ей на руки в целях моей безопасности: «Давай я понесу, а ты хоть бы сам дошёл…» Но где там! Она шла рядом всю дорогу, а папа так и не выпустил меня из своих рук: всё своё ношу с собой. Ведь на кучу угля мы упали, когда я была у него на руках. Не знаю, сколько мы там лежали, но он не выпустил меня из рук. И проходящая мимо женщина поднимала его вместе со мной, как будто приклеенной к его телу. Мама говорила, что у неё не было сил влепить ему затрещину, так она переволновалась. А папа… Что папа?! Только войдя в дом, он наконец, оторвал меня от себя, передал бабушке и тут же свалился на близстоящий диванчик, чтобы уже не проснуться до самого утра. Встреча с бывшими друзьями очень сильно его вымотала. Вот такая почти трагикомическая история.
Родом из детства
Детство моих родителей пришлось на суровое послевоенное время. Поэтому во многом периоды их взросления и становления перекликаются друг с другом. Оба росли без отцов, оба ощутили на себе весь драматизм и в то же время надежды тех лет, когда страна, вышедшая победителем в страшном противостоянии добра и зла, света и мрака, жизни и смерти, продолжала стоически переживать голод, разруху. В то же время в воздухе витали надежды на лучшее и уже скорое будущее, в котором нет войн, все сыты, обуты и счастливы. Но детство само по себе - счастливая пора, в каких бы суровых условиях оно не проходило. Поэтому и мама, и папа, вспоминая о нём, всегда находились в мажорной тональности.
Мамочка родилась в деревне. И, естественно, её детство - это прежде всего тяжёлый крестьянский каждодневный труд, благодаря которому обеспечивалась жизнь, пусть не очень сытая, но приемлемая. Прибавьте ещё нелёгкий послевоенный быт. Многие ребятишки той поры начинали трудиться наравне со взрослыми очень рано. Не стали исключением и мои родители. Для мамы сначала это были хозяйственные хлопоты по дому: приготовление еды, присмотр за младшим братом; летом прибавлялась работа на огороде - прополка, полив, заготовка дров на зиму (дров - это громко сказано). В основном это был сбор шишек и сучьев в бору. Мама не раз рассказывала, как они собирали эти шишки вместе с младшим братишкой. У неё была самодельная тележка, на которую сзади крепился туесок, довольно объёмный. Мамочка, которой было, может быть, лет десять вместе с братиком шести лет ходили с этой тележкой в бор, загружали её шишками. После этого мама впрягалась в буквальном смысле в эту тележку (вспомните картину Перова «Тройка») и везла её домой. При этом иногда груз как-то странно тяжелел, а ведь сосновые шишки - не такая уж тяжёлая поклажа. И мама не сразу поняла причину этого, пока однажды не обернулась вместе со своей сбруей и не увидела, что маленький, но в меру сообразительный братец прицепился к тележке, встав на краешек и держась за ящик с шишками. За день они проделывали такой путь неоднократно, каждый раз уходя всё дальше и дальше в бор. В кромке леса собирать уже было нечего, ведь вся деревня из-за нехватки дров добрых ползимы топила печи шишками и сучьями, заготовленными летом.
Один день маминого детства
Раннее зимнее утро… В печке уютно потрескивают дрова. Это бабушка, которая неизвестно когда спит, уже натопила печь, чуть остывшую за ночь. За окном ещё темным-темно, чуть завьюживает и в трубе глухо и заунывно завывает ветер. Но как же сладко спится на грани пробуждения в этот ранний и слегка тревожный час маленькой Наде. Ощущение тревоги вносит буран за окном, не на шутку разгулявшийся к утру. Но в доме тепло, уютно, пахнет свежеиспечённым хлебом, который неугомонная бабушка уже достала из печки и накрыла чистым полотенцем. Наденька просыпается от этого уютного и знакомого запаха, уже предвкушая вкус тёплой хрустящей горбушки. Но в этот момент ей вдруг пригрезился горьковатый вкус другого хлеба - чёрного и слипшегося, который она с большим трудом, полусонная, жевала тоскливой осенней ночью тогда, давно, ещё во время войны.
Мамы рядом не было, она работала днём, а иногда и ночью. Она была и комбайнёром, и трактористом, выполняя всю ту тяжёлую мужскую работу, которая выпала женщинам войны, тем женщинам, которые растили хлеб для армии и детей без отцов для будущего. Позволю здесь небольшое отступление… Именно такой образ сильной, волевой, но не совсем счастливой женщины создала в фильме «Русское поле» Нонна Мордюкова. Героиня как будто срисована с моей бабушки - маминой мамы. Вернёмся всё же в один из дней её детства. Надя вспомнила ранним зимним утром, как бабушка, работавшая в колхозной пекарне хлебопёком, на попечении которой находилась она с братом во время отсутствия мамы, украдкой кормила их по ночам горячим, слипшимся от слишком большого количества отрубей хлебом. Это было прямо на стане, где они ночевали и где бабушка по ночам пекла хлеб для всех окрестных колхозных бригад. Но сколько они могли съесть этого хлеба, маленькие дети, которые не понимали, почему их разбудили и почему они должны давиться этим горячим мякишем ночью, когда глаза слипаются и хочется только одного - спать, спать и спать. Думается, что именно эти ночные подкормки, да ещё корова-кормилица, которую держали несмотря ни на какие трудности с кормами, и помогли выжить маме и её семье в суровое военное лихолетье.
А теперь совсем другое дело. Надя окончательно просыпается от бабушкиной возни на кухне, от предвкушения сытного завтрака с горбушкой белого душистого хлеба. Ей радостно оттого, что сегодня воскресение и не нужно торопиться в школу, которая находится в центре деревни почти за пять километров от окраины, где они живут. Поэтому можно чуть дольше понежиться в постели, ведь ещё совсем ранёхонько. Но какое-то пока не- понятное радостное чувство захлёстывает девчонку, она пока не понимает, что её так волнует, почему она вскакивает с постели ни свет ни заря, одеваясь и на бегу отламывая кусочек от душистой, ещё теплой буханки, слушая незлое и привычное ворчание бабушки: «Окстись, оглашенная!» Отчего так хорошо?! Ведь впереди обычный день, наполненный обычными заботами. Надо с утра «убрать скотину»: так говорили и по сей день говорят в сибирских деревнях, «убрать скотину» - значит напоить, накормить, а иной раз и вычистить в пригоне. Потом нужно принести из дровяника дров на весь день и завтрашнее утро, натаскать воды во флягу из обледеневшего колодца и только после этого - сесть за уроки. Но нет, есть что-то ещё, что привело её в такой неописуемый восторг этим вьюжным зимним утром.
Ах, да! Сегодня же воскресение, день, когда Надя меняет книги в сельской библиотеке. Вот оно - счастье… Библиотека находилась тоже в центре села, книги меняли раз в неделю, выдавая две штуки на руки. Надя прочитывала, нет - проглатывала эти две книжки за один-два дня, потом перечитывала их всю оставшуюся неделю по нескольку раз при свете свечи или керосиновой лампы. Второе было гораздо реже, так как бабушка ругала девочку за неумеренно сожжённый керосин.Наконец, наступал этот долгожданный день, когда книжки можно было поменять. И сегодня - такой день! И Надя должна переделать все дела до обеда, чтобы пойти за пять километров в библиотеку и успеть вернуться домой до темноты.
Не единожды слушая мамин рассказ про эти воскресные походы за книжками, мы, живущие уже в XXI веке, наверное, всё же не до конца можем понять сейчас всю полноту и искренность этого детского счастья. Ведь в трудное и полуголодное время, наполненное тяжёлым трудом и выживанием, быть может, единственным окошком в другой - заманчивый и интересный мир - были эти две книжки, выдаваемые в сельской библиотеке, потрёпанные и замусоленные.
Папины университеты
Папино детство было, наверное, ещё более тяжёлым и суровым, чем мамино. Семья мамы жила в деревне, на одном месте, имело какое-никакое хозяйство, то есть всё-таки обладала неким устоем, постоянством, а значит и существовала хоть и трудно, но всё же благополучнее, чем семья отца. Дело в том, что семья бабушки (папиной мамы) в полной мере испытала на себе весь ужас сталинских репрессий. В 30-е годы их большая семья - пятнадцать человек детей - была сослана в Нарым (Томская область) как раскулаченная. Их ещё называли «спецпереселенцы». Семья выживала как могла в глухой тайге в суровую сибирскую зиму.
А мытарства бабушки Анастасии Семёновны только начинались. Она была старшая из детей, и в связи с этим её отправили в тайгу на лесоповал, откуда она, шестнадцатилетняя девчонка, вместе с подружкой сбежала. Единственным спасением было для неё замужество, в результате которого она смогла сменить фамилию и выправить себе новый паспорт. Эти трагические обстоятельства так или иначе повлияли и на детство отца, бесприютное, скитальческое и голодное. Родился он на станции Бель-Агач в Казахстане, в раннем детстве жил и в селе Таловка, и в Нарыме у деда, и только к концу войны в 1945 году бабушка, получив на мужа три похоронки, вместе с тремя детьми перебралась в Рубцовск. Лишь позже выяснилось, что наш дед, воевавший в штрафном батальоне, остался жив, несмотря на три полученные похоронки. Но жизнь сложилась так, что он не вернулся в семью после войны.
Поэтому папа вместе со своей старшей сестрой и младшим братом с ранних лет ощутил всю горечь безотцовщины. Сначала лето жили в курятнике на подворье у старшей бабушкиной сестры, а к зиме выкопали землянку. Страшно даже представить, какой бесконечной, мрачной и холодной была эта зима для маленьких ребят. В экстремальных с точки зрения современного человека условиях дети жили, ходили в школу, в то время как бабушка, тогда ещё молодая женщина, прикладывала все мыслимые и немыслимые силы, чтобы как-то прокормиться, пережить эту страшную нужду. После землянки перемогались во времянках, хибарках. Ясно, что при такой жизни папа очень рано пошёл работать. С двенадцати лет в летние каникулы он подряжался на сенокос в предгорьях Алтая (Чарышский район) в течение нескольких лет.
***
В свой первый приезд двенадцатилетний Шурка был определён на постой в деревню к бездетной паре. Выносливый и шустрый мальчишка вставал с рассветом, успевал наколоть хозяйке дров, натаскать воды из колодца, подточить косы для дневной косьбы. Своей сметливостью и трудолюбием он сразу же полюбился дядьке Ивану и тётке Марии, которая старалась побольше подкормить неугомонного мальчишку. После раннего завтрака Шурка вместе с дядей Иваном, собрав нехитрые пожитки, запрягали лошадь и уезжали на выделенную им делянку, где косили траву до наступавшей к двенадцати часам жары, после чего отдыхали в шалаше и варили на костре вкуснющий кулеш с салом. У Шурки делянка была почти наравне со взрослыми, и он успевал управляться с ней не хуже мужиков. Когда жара спадала, начиналась вечерняя косьба, после которой работнички, уставшие и голодные, возвращались в деревню к ужину. Думаю, что именно таким примерно был обычный день из папиных каникул того далёкого лета.
Наверное, в какие-то дни там были и сбор поспевшей земляники, и рыбалка с местными мальчишками, может даже и игра в лапту. А вот финал самой первой трудовой эпопеи я знаю точно. Кроме кровно заработанных денег папа привёз с собой поросёнка, которого ему отдали дядька Иван и тётка Мария, полюбившие его как родного сына. Это был его первый честно заработанный значительный по тем временам материальный вклад в семью. Ведь раньше этот вклад ограничивался в совсем раннем детстве либо подаянием - дети вынуждены были просить милостыню - либо мешком капусты, которую мальчишки подворовывали ночью на совхозном поле. Надо ли говорить, как счастлив и горд был двенадцатилетний мальчишка, заработавший своим трудом целого поросёнка. Ведь это значит, что чуть ли не впервые семья была обеспечена мясом хоть на какое-то время.
Помнится ещё, что папа рассказывал, как он отдал своей маме (моей бабушке) эти первые заработанные деньги. Он положил их в сундук с одеждой, раскинув веером, в надежде, что мама их сразу обнаружит. Но он ошибся, мама не спешила открывать сундук, видимо, не было особой надобности. И тогда папа начал осторожно намекать ей: «Мам, а тебе ничего не нужно в сундуке?» И когда она в третий или четвёртый раз сказала «нет», он в нетерпении уже настойчиво предложил ей открыть злополучный ящик. Только тогда бабушка догадалась, что это не пустая прихоть, и открыла сундук. Я слышала эту историю и из уст отца, и в интерпретации бабушки неоднократно. Конечно, открыв сундук, бабушка Настя с радостью и удивлением обнаружила там веером разложенные деньги. А какие эмоции переживал в этот момент мальчик, которому по возрасту надо было ещё играть в игрушки, коих у него никогда не было, можно было только догадываться. На эти первые заработанные деньги младшему братику справили к школе курточку-вельветку и ботинки, а добытчику - брюки…
***
А потом снова была каждодневная борьба за выживание, бесконечная, никогда не кончавшаяся работа, которая с нудным постоянством вторгалась и в учёбу, и в совсем не безобидное, близкое к криминальному мальчишеское существование, если учесть атмосферу того времени. Ведь это была первая половина 50-х с разгулом уголовщины после смерти Сталина, когда на свободу в первую очередь вышли криминальные элементы - от простых уголовников до столпов криминального мира. Именно они начали сколачивать шайки, банды, «учить жизни» поколение безотцовщины, подросших детей войны, многие из которых, ступив на кривую дорожку, впоследствии влачили и заканчивали свою жизнь «в местах не столь отдалённых». Эта же участь вполне могла постичь и моего отца, в то время полуголодного, бедового мальчишку, которого жизненные обстоятельства сделали дерзким и бесшабашным «оторвой», способным срубить ночью капусту на совхозном поле и проверить втихаря «мормышки» в арыке.
Примечательна в этом смысле история со взломом школьного буфета. В буфет впервые завезли к Новому году мандарины, которые были невиданным чудом для полуголодных ребятишек. Неизвестно, продавали бы их или раздавали по штуке в одни руки, но судьба этих мандаринов была решена в несколько минут. Четырнадцатилетний Шурка с двумя товарищами, выйдя с урока якобы по нужде, за две минуты аккуратно открыл ножичком фанерную буфетную дверь, вытащил ящик с мандаринами, затем так же аккуратно закрыл дверь, а добычу припрятал в укромном местечке. После уроков на пустыре состоялась торжественная раздача угощения всему классу. Каждому досталось по несколько штук, все были очень довольны. На следующий день пропажа из буфета, конечно же была обнаружена. Но виновников не нашли, ни один из угостившихся мандаринами не сдал моего отца. Иначе он вполне мог загреметь по «малолетке».
Думаю, что от тюрьмы, в которую попали многие его друзья-товарищи, его спасла насущная необходимость работать для того, чтобы семья могла выжить в то непростое время. Пятнадцатилетним подростком он начал строить дом практически один, только с помощью матери. Можно представить, что это была за эпопея при отсутствии строительных материалов, лишних денег и рабочей силы. И в то время, когда его более обеспеченные дружки «шерстили» чужие погреба, огороды и сараи, Шурка с трудом, часто через великую силу укладывал ряд за рядом стены из шлака и щебня, чтобы к зиме семья могла из времянки перебраться, наконец, в настоящее постоянное жилище.
Сейчас, в нашей относительно благополучной с точки зрения материального существования жизни, даже трудно представить, из каких проблем, мечтаний и радостей состояло папино детство.