ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ РЯДОВОГО КАРАУЛЬНОГО ФЕДЫНИНА
(основано на реальных событиях)
(киносценарий)
"Ах, воображение - сладкая грёза,
Ах, воображение - невыносимая мука."
Торжественная линейка на школьном дворе. Яркое, праздничное каре. Чуть в стороне - группа приглашённых: очень пожилые люди, принаряженные, в орденах, с цветами в руках.
Хорошенькая девчушка радостно и бойко тараторит в микрофон стихи:
Нам не дано понять, что пережито ими.
Хоть вычитай глаза, не испытать ту боль,
Что кралась по пятам этапами глухими,
Кромсала поперёк, полосовала вдоль.
Набрякшая от крови пятьдесят восьмая,
В четырнадцать кругов вместился русский ад.
Россия скорчилась, в безмолвии стеная,
Восстань из тьмы веков - бессилен был бы Дант!
Овчарки жёлтый клык и ругань конвоира,
Прикладом по ребру и оплеухой плеть,
Осклизлый карцер-гроб м рвотный смрад сортира -
Всё призвано губить и на живом шипеть.
А урочий закон попрал насильно душу,
Всё тело извозил в мерзейших из грехов...
Из моря слёз людских не выбраться на сушу:
Бурливо море то, без дна и берегов.
Невольник лагере с опустошённым взором,
Рождённый для любви и чтоб растить детей,
Из прошлого глядят твои глаза с укором,
На нас с тобой глядят, забывших палачей.
А жертва и палач в кладбищенской неволе
Спокойно рядом спят. Кресты им давят грудь.
О мёртвых не скажк ни доброе, ни злое,
Но давят те кресты и не дают уснуть.
2
В ночи злобно гудит ветер, швыряет из стороны в сторону тусклый фонарь, навешанный над входом одноэтажного деревянного здания. В неистовство ветра вторгаются звуки выстрелов - нестройный залп и чуть позже несколько одиночных...
3
Барак. На нижних нарах, скрючившись, прильнув к мерцающему огарку свечи, сидит грузная, убого одетая зечка неопределённого возраста и покрывает лист бумаги выразительными рожами. Изредка она прерывает рисование, морщит лоб, что-то припоминая, и снова принимается за работу.
Звуки выстрелов, раздавшиеся где-то совсем рядом, заставили зечку вздрогнуть и бросить рисунок.
Кашель. Хрип. Вскрики во сне. Никто не храпел в бараке...
4
В караульное помещение с изгаженным, заплёванном полом, опрокинутыми табуретками, с большим столом посередине, заставленным бутылками с недопитой водкой, разбросанными стаканами и скудной надъеденной закуской, с топотом и шумом вваливаются возбуждённые солдаты.
Последним входит молодой лейтенант, окидывает взглядом прерванное застолье и командует:
- Старшина, сперва винтовки драить... Потом поминки. И проследи, чтоб ни песчинки...
Лица лейтенанта и старшины очень смахивают на рожи, над которыми корпела зечка в бараке.
Солдаты разоблачаются, суетятся согласно приказа, искоса поглядывая на прерванное застолье. Лишь один, совсем молодой, худосочный, с застенчивым, грубовато-деликатным лицом, какие встречаются только в деревнях, как вошёл, так и сел на лавку у стены. Голос старшины грянул над ним:
- Федынин, ты какой национальности?
- Смоленские мы... - неожиданным баском отвечает мгновенно взмывший вверх щуплый Федынин.
- Значит, по-русски должен понимать, лапоть. Была команда "чистить оружие". -
И пошёл прочь, не оборачиваясь.
5
Серое утро. Серое небо, Серые пески до горизонта. Среди серого уныния - зона, несколько бараков, обнесённых колючей проволокой, под неусыпноя наблюдением сторожевых вышек. Ветер разнузданно швыряется песком во всё живое и неживое.
Недалеко от зоны, "за колючкой", - каменое двухэтажное здание, несколько почти игрушечных домиков, и - неожиданно - плещется серое неприветливое море, взбаламученное, разворошённое ветром...
6
Тот же барак. Двухъярусные сплошные нары пусты, застланы тряпьём. Примостившись на краю огромного стола, заполняющего собой почти весь проход между нарами, зечка-художница стирает бельё, что-то мурлыча себе под нос. Рядом стоят самодельные крестообразные костыли. Ворох грязной одежды валяется на полу, чистая - горкой высится в тазу. Входит лейтенант, распоряжавшийся чисткой оружия.
Зечка оборачивается на звуки шагов, перестаёт стирать, поспешно вытирает руки о подол своей длинной заплатанной кофты.
- Сегодня закончим? - вместо приветствия строго спрашивает лейтенант.
- Обязательно, - кивает головой зечка и берётся за костыли.
- Я сам, не надо... - морщится лейтенант.
Он передаёт зечке один из двух принесённых с собой свёртков, сам берёт табурет, привычно устанавливает его на нужное место и усаживается перед зечкой в трёхчетвертном развороте. Художница с видимым нетерпением освобождает свёрток от бумаги и замирает, жадно и радостно рассматривая его содержимое: маленькую палитру, тюбики с масляными красками, кисточку и поясной портрет лейтенанта тонкого письма размером с фотографию. Парадный мундир и фуражка были тщательно прописаны, но вместо лица пока значилось бело-розоаое пятно.
Зечка быстро изготавливается к работе, пристально и долго всматривается в лицо лейтенанта. Оно ей не понравилось.
- Что-нибудь не так? - чуть настораживается лейтенант.
- Да. Лицо изменилось: осунулось, глаза потускнели, синяки под ними....
- Работы много, мало спим, война.... - сухо поясняет лейзечкатенант.
Вздрагивает зечка, словно о чём-то страшном догадалась, мельком глянула на застывшего лейтенанта, но ничего не сказала, подавив в себе какие-то слова, лишь лицо её становится твёрже и строже. Интерес к предстоящему живописанию пропадает. Точными быстрыми мазками, почти не глядя на заказчика, с виртуозностью фокусника она заканчивает портрет:
- Теперь невеста будет довольна.
- Как... уже? - удивляется лейтенант.
Зечка, ничего не говоря, лишь разводит руки и пожимает плечами. Лейтенант, осмотрев портрет, видимо, остаётся им доволен и вместо "спасибо" неловко суёт зечке второй свёрток.
7
В скудно обставленном кабинете, за обшарпанным письменным столом, заваленным бумагами, что-то быстро строчит лысоыватый черноволосый капитан. Большой, несоразмерный кабинету портрет Берии, висит на стне за его спиной.
Стук в дверь отрывает капитана от дела.
- Да, да входите.
Смущаясь, почтительно и осторожно в дверь протискивается низкорослый крепыш в белом халате с мясистым лицом и буйной шевелюрой. Очки с толстыми линзами делали его похожим на доктора Айболит. В руках он нервно теребит конверт.
- Всего два момента, Григорий Яковлевич... Я не задержу...
Капитан сладко потягивается, приветливо приглашает:
- Не топчись, Аркадий Михайлович, входи, садись. Что там у тебя?
Врач пристраивается на краешек стола и нерешительно протягивает капитану конверт.
- Вот письмо для вас... от жены... с оказией получил...
Вся благожелательность мигом слетает с капитана. он принимает строгий, начальствующий вид, подозрительно ощупывает глазами врача:
- Что за оказия... странная?
- Моя жена прислала, а как оно к ней попало - не объяснила.
Капитан берёт конверт, раздумывая, вертит его вруках и решительно рвёт в клочья, вскакивает.
- Запомни: мы с женой - враги, идейные! Она не отреклась, до конца выгораживала... А кого? Кто сам себя на всю страну признал виновным. Ну, она - ладно, это её дело: хочешь лес валить - вали... Но я-то здесь причём? Я ведь генералом был, генералом! - хоть и волнуется капитан, свербит былая обида, несёт его, но осекается, справляется с собой, садится и уже спокойно, будто и не было этой вспышки, спрашивает:
- Ещё что?
- Расстрелы...
- Что-о? Час от часу не легче... Они же плановые...
- Я не о том, я об исполняющих приговоры: больно зелены... Души неокрепшие , боюсь, как бы того... - врач однозначно показывает это "того", покрутив указательным пальцем около виска. - Есть наблюдения...
- Чёрт! Понадают всякого... Будто не понимают! - досадует капитан.
- Война, - вздыхает врач.
- Да, война... Ладно, Аркадий, что-нибудь придумаем...
8
"... прошдо полгода. Царский дворец словно вымер; безмолвным каменным чудищем громоздился он в центре города. Жизнь государства замерла. Тогда на площади перед дворцом стали собираться люди. Они ничего не требовали, ни о чём никого не спрашивали, молча стояли печальны были. Одни, устав, уходили, а их место занимали другие..." - " Ты ешь, Сонечка, каша питательная, с салом, ешь и слушай..."
Зечка-художница рассказывает сказку каким-то удивительным певучим голосом и кормит кашей лежащую на нарах измождённую зечку с огромными прекрасными карими глазами и длинным заострённым носом. Та ела плохо.
- Мне, Машенька, как-то уже не хочется, ты сама...
Сонечка заходится сильным кашлем и не договаривает... Рука художница с ложкой дымящейся каши застывает в воздухе. Откашлялась Сонечка, через силу проглатывает кашу и просит:
- А дальше, Машенька, что было?
Зечка-художница зачёрпывает кашу из большой консервной банки, поспешно проглатывает её и продолжает:
" А дальше было так. Вышел к молчаливо стоящему народу визирь, обвёл глазами людской скопище и сказал: "Люди! Вы знаете: кровожадный враг разбит. Цена за победу безмерна. Лучшие сыны Отечества легли навечно в родную землю. Наш царь скорбит, наш царь бузутешен. Он заперся в покоях и денно и нощно своей рукою записывает имена павших в книгу Царства. Все писцы им распущены. Отныне и вовеки веков только сами цари из рода в род будут заполнять эту книгу. Люди, идите и работайте, скорбите, но работайте, преумножате и множьтесь. Царь повелевает выпустить на свободу осуждённых за лёгкие преступления, сборщикам налогов оставаться дома - народы Царства освобождаются от податей на неопределёное время; для всех страждущих и голодных держать открытыми ворота дворца, где они смогут насытиться и обрести призрение." Так объявил визирь царскую волю. Но и этого царю показалось мало. Он приказал на главной площади возвестит высокую-превысокую башню, а на неё водрузить стеклянный фонарь, в котором себя заточил. И все подданные , где бы они не находились, могли видеть, как их царь вписывает в книгу Царства события этой беспощадной войны и имена павших. Лишь за два часа до рассвета гасла свеча в том фонаре, лишь два часа в день отдыхал царь..."
Замолкает Маша, задумывается.
- Мы победим, я знала... Я знаю, мы победим! - всхлипывает Сонечка.
Гладит её Маша по волосам, поддакивает:
- Победим, по-другому не будет.
- А что это за сказка, Машенька, восточная какая-нибудь?
- Да нет, сама сочинила как-то... о добром царе.
- Правда? - изумлённо спрашивает Сонечка. - Как же красиво, как умно получилось.
Растроганная Сонечка пытается приподняться на нарах и продолжить свою хвалебную речь, но художница удерживает её:
- Лежи, не вставай, сейчас будем чай пить. - И берётся за костыли.
9
Запыхавшийся Федынин тащит по длинному коридору бачок с водой. Устанавливает его на тумбочке, устало, тяжело дышит.
Три офицера и старшина грозно и торжественно шествуют по коридору, будто надвигается нечто неумолимое и беспощадное.
- Федынин, - громыхает старшина уставным зычным голосом, проходя мимо вытянутого в струнку Федынина, - быстро за винтовкой и - с нами в зону.
Сорвался с места Федынин, метнулся по коридору.
10
Зечка-художница, навалившись всем телом на крестообразные самодельные костыли, стоитвозле нар. Офицеры брезгливо наблюдают, как старшина шмонает обтрёпанный сидор зечки. Скудный скарб летит на пол. Покончив потрошит сидор, старшина переворачивает тощий негнущийся матрас и находит под ними охапку листов с рисунками.
- Вот они! - радуется он и протягивает рисунки капитану, бывшему генералу.
Офицеры обступают капитана, рассматривают находку.
- Всё правильно, как и докладывали, - удовлетворённо говорит капитан, перебирая листы с шаржами.
Некоторое время они молчат, рассматривая злополучные листы.
- Да-а-а, весь командный состав лагеря изображён... - со значением протягивает пожилой старлей, похожий на кота, и угодливо заглядывает в лицо капитана.
- Хватов, и ты к нам в компанию попал, удостоился... - обращается капитан к старшине.
Лейтенант, чей портрет написала художница, помалкивает, смущается, прячет глаза.
- А здорово получилось... у сучки! - зло выпаливает Хватов, заглядывая на рисунки сзади через плечо капитана.
- Фамилия? - заканчивает обмен репликами капитан.
- Гаврилова, - отвечает зечка, переминаясь на костылях, и, подумав, добавляет: -Мария Ермолаевна.
- Статья?
- 58, пункт 8, часть 2, 10 лет, - заученно проговаривает зечка и почему-то улыбается.
Что поражает Федынина - так это голос сочный, богатый модуляциями голос.
- Ну, ну... - усмехается капитан и командует: - Хватов! В карцер Марию Ермолаевну препроводите... пожалуйста.
11
- ... я от имени комсомольцев взвода наружной охраны горячо поддерживаю предложение капитана Гурвича о жёсткой экономии боеприпасов. Фашисты взяли Смоленск и рвутся в ксердцу нашей Родины - Москве. Положение ответственное и обязывает нас подобное решение, - заканчивает выступающий - взволнованный, раскрасневшийся сержант.
Красный уголок полон. Сидят, стоят, внимательно слушают комсомольцы. Доволен капитан Гурвич, поигрывает пальцами, тарабанит ими по кумачу на столе, за которым сидит в президиуме.
- Приступим к голосованию. Кто "за"? - вопрошает председатель собрания.
Лес поднятых рук. И рука Федынина в числе прочих.
12
Сумерки. Вдоль берега моря тянется колонна зеков, полукольцом охваченная конвоем. Море спокойно, словно скованно сном. Мелкая волна плещется в ногах шагающих. Двое что-то на носилках, покрытых грязной мешковиной. Невдалеке виднеется катер с ржавыми боками - конечная цель шествия.
Сзади, сильно отстав от всех, ковыляет Гаврилова. Костыли глубоко входят в песок под тяжестью её грузного тела. Выбиваясь из сил, Гаврилова тщетно пытается угнаться за колонной. А рядом, словно на привязи, с винтовкой наперевес тащится Федынин - замыкает конвой.
- Солдатик, миленький, - вдруг задыхающимся от ходьбы голосом говорит Гаврилова, - знаю, что не положено, но скажи: кого хоронить несут?
Смущён Федынин это просьбой, молчит, не знает, как поступить...
- Ну, хоть мужчину или женщину? - не унимается Гаврилова.
- Не знаю, - честно признаётся Федынин. - Фамилия Коган, а мужчина или женщина, - знаю.
Глаза Гавриловой наполняются слезами, и она тихо шепчет:
- Сонечка, Сонечка, чистая душа, отмучилась... Мир праху её.
- Стой, мать вашу так! - раздражённо орёт идущий особняком пожилой стралей. - Пятьдесят восьмая, а ну помочь этой развалине! Бегом!
Трое зеков выскакивают из колонны, увязая в топком песке, бросаются к Гавриловой, неловко подхватывают её под руки и волокут...
Вскоре головная часть клонны вступила на трап катера.
13
Раннее утро застаёт катер причаленным у пустынному песчаному берегу. Густой, но клочковатый туман плывёт над морем и над сушей: сплошная пелена чередуется с тусклыми молочными просветами.
- Выходи-и-и... - раздаётся протяжная команда.
Столпившиеся на палубе, продрогшие хмурые зеки по одному спускаются по скользкому трапу, скинутому на берег. Конвой остаётся на катере, ощетинившись винтовками, наблюдает за высадкой.
Последней осторожно спускается по трапу Гаврилова. Мнётся Федынин, колеблется, но суёт-таки незаметно калеке полбуханки хлеба. Благо туман.
А на лицах уже спустившихся зеков застывает недоумение, в глазах - молчаливый вопрос и ещё, будто сильно сжатая тугая пружина, настороженная тревога. Но все молчат: и на берегу и на катере, лишь цокают башмаки по трапу, да волны лениво тычутся в бок катера.
Вдруг из рядов, по привычке строящихся в колонну зеков, выбегает маленький вертлявый человек и визгливо частит:
- Начальник, начальник, а лопаты?.. лопаты?.. а задание?..
А с катера в ответ - молчание, жуткое и многозначительное. Поддаёт зек голосу, вопит истошно и требовательно:
- Гражданин начальник, а лопаты будут? А конвой, конвой?
И снова тишина в ответ. Тем временем последняя "контра" - Гаврилова - покидает катер, и тотчас конвоиры начинают подтягивать трап на палубу.
Тогда ещё один зек, худой, как жизнь, синий от наколок, срывается с места, кидается к трапу, вцепляется в него, рвёт к себе и орёт хриплым, срывающимся голосом:
- Начальник, а меня за что? Я же не враг народа, я свой, блатарь. Убийца я! Всего лишь убийца!
Конвоиры дружно дёргают трап - в воду летит блатарь и, сидя по грудь в море, обхватив руками голову, воет:
- Фраер, я, фраер... Попутал... темно было... попутал.
Урчит мотор. Катер, пятясь, отходит от берега, набирает ход. Он был совсем недалеко, когда резкий порыв ветра разметал туман. Прояснилось и стало видно, что место, где стоят брошенные зеки, - совсем небольшой песчаный островок, затерянный в море.
14
Федынин уже заканчивает мыть пол, когда в кабинет входит хозяин - капитан Гурвич. Разгибается Федынин, вытягивается.
- Вольно, вольно, продолжай, - с весёлой ленцой довольного собой человека командует Гурвич, снимая шинель возле вешалки.
Он проходит к пустому без единой на нём бумажки столу, вытаскивает из кармана бренчащую связку ключей, с лязгом отпирает стоящий тут же рядом сейф и начинает выгружать из его чрева папки, просматривая каждую и отбирая нужные для работы.
- Как служится, Федынин? - спрашивает Гурвич, не отрывая глаз от бумаг.
- Хорошо, товарищ капитан.
- А как к нам попал?
- По здоровью на войну не взяли: язву нашли.
- На фронт, конечно же, просился...
- Просился, да ответили, что здесь тоже фронт, и враг внешний от врага внутреннего ничем не отличается, а, может, даже того...
- Чего того? - настораживается капитан и на сей раз отрывается от своих папок.
- Ну, того... - начинает, стараясь не запутаться, Федынин, - внутренний страшнее, а фронт важнее.
- Правильно, - удовлетворяется ответом Гурвич и посматривает на портрет Берии, - правильно тебе политический момент объяснили. Из дома пишут? Ах, да... - досадливо морщится капитан, - ты, кажется, из Смоленска...
Молча кивает головой Федынин и сильнее ёрзает тряпкой по полу.
- Ну, ничего... Надо помнить, что сказал товарищ Сталин: "Победа будет за нами!" -
И вновь кидает беглый взгляд на портрет.
На этом политико-воспитательная работа была закончена, да и Федынин полы домыл.
- Захвати-ка вон тот хлам, выкинь на помойку, - распоряжается напоследок Гурвич, указывая на груду бумаги, сваленную на подоконнике.
15
Пески, пески вокруг... Шныряет по песку ветер. Бредёт Федынин к выгребной яме...
(голос за кадром)
"Дорогой сыночек, Феденька, пишет тебе твоя мать, Авдотья Петровна. Как зарядили у нас дожди, и работать в поле совсем перестали, отпросилась я у председателя и пошла в район к военному начальству распросить про тебя. Ты не подумай чего, но, узнав, что ты не на фронте, обрадовалась я и со всей своей материнской радостью пишу об этом: ведь ты у нас с Наталкой один остался. А когда вернулась из района - ещё радость: от тебя письмо... Но я не жалею, что пятнадцать вёрст отшагала..."
Уже на помойке - просто вырытой в песке яме, огроженной низким сплошным забором - Федынин обнаруживает среди бумажного хлама изрядно помятые рисунки Гавриловой. Они поражают Федынина: преображённые одарённой рукой художницы совсем иными явились лица тысячу раз виденных-перевиденных зэков. Роясь в куче бумаг, он выбирает портреты, рассматривает их, откладывает в сторону...
(голос за кадром)
" ... а война вокруг идёт страшенная. Немец, сказывают, силу собрал огромную и прёт, вражина, без остановки. На деревне только и разговоров: оставаться под немцем, или со всем скарбом и животинами вглубь подаваться. Мы-то с Наталкой так порешили: как обчество, так и мы. Такие наши дела невесёлые. Хочу тебе напоследок наказать: сыночек, может, ты отца нашего сыщешь, там где-нибудь... А, если командир добрый, то и пораспроси об нём. Только будь осторожен..."
Отобрав портреты, Федынин прячет их под шинель и только потом, спохватившись, тревожно озирается по сторонам.
Нет, его никто не видел.
ВИДЕНИЕ 1
Примечание: Все действующие лица видений красноармейца Федынина суть те люди,
портреты которых он не выбросил в помойку.
- Удавите меня, ну, пожалуйста, удавите! Я не хочу, я знаю, что они задумали, удавите!
Тот, кто требовал лопат и конвоя, ходил между зэков, расположившихся на песке, и пытался всучить кому-нибудь конец разлохмаченной верёвочной удавки. Его отпихивали, его сторонились, им брезговали. Опытные, всякого повидавшие зэки на сей раз были озадачены.
- Что ж это, братцы? - недоумевал один.
- А я-то думал, что в плановый попал, со всеми распрощался, барахло раздал, а теперь живи тут... - сокрушался другой.
- Живи, живи! - взорвался третий. - Как тут жить, идиот: друг друга жрать? Так ножей нет, а зубы - сплошь гнильё!
- Ну, удавите же меня, удавите, - канючил истерик.
- Может, это типа карцера, причуда такая, соки наружу выпустят, да и вернутся... - предположил кто-то.
- Это вряд ли, - высокий худой старик с книжкой подмышкой, - я с двадцать восьмого вне закона и решительно ничего подобного не припоминаю.
- Гадай-не гадай, надо ждать, - заключил первый.
Но чаще рядовому Федынину видится Гаврилова. Вот сидит она на песке возле воды - как сошла, так и присела, - костылики рядом ровно сложены, рисует что-то на мокром прибрежном песке наперегонки с волной, которая сразу слизывает с песка следы её пальца, чему-то улыбается и внимательно всех слушает.
- А ты-то, горемычная, как в нашу команду затесалась? - спросил Гаврилову простецкого вида почти беззубый старик.
- На начальство карикатуры рисовала.
- Бунтарка, значит, - улыбнулся старик пустым ртом.
- Дура, прости, Господи! Бесится бабья половина, с каких жиров только? - подал голос мрачный тип, кто сетовал на гнилые зубы.
- Ну, удавите же, наконец, смилуйтесь...
Тут-то блатной и схватил за конец верёвки, что болталась на шее истерика, сзади схватил, неожиданно, и рывком рванул её вверх. Захрипел, задёргался истерик, вцепился в верёвку руками, чуть ослабил петлю и заорал дурным голосом:
Вы с ума сошли, отпусти немедленно, мерзавец, мразь, кому говорят!
Сцена эта привлекла общее внимание: кто хохотнул, кто скривился в усмешке, кто остался безучастен. А урка бросил удавку и прорычал:
- Заткнись, падла! Ещё раз вякнешь - задушу собственными руками!
16
- Федынин, оглох что ли?
- Я! - Действительность выдергивает Федынина из его видения.
- Сколько насчитал? - строго вопрошает старшина Хватов.
- Шестьдесят ... пять, - неуверенно отвечает Федынин и сразу поправляется: - Нет, шестьдесят шесть...
- Что-о-о? - мигом свирепеет старшина. - Ты совсем спятил! - И гаркает: - Выходи из зоны!
Только-только прошедшие КПП зэки, недовольно гудя, возвращаются обратно. Счёт возобновляется.
- Шестьдесят шесть, - рапортуют старшине сразу два солдата, считавшие порознь.
В приступе ярости Хватов сгребает Федынина за грудки, притягивает к его и шипит ему в лицо:
- Ты что, гадёныш, творишь? Смерти нам всем захотел?! На губе сгною! - И с силой отшвыривает Федынина от себя. Тот падает.
17
- Как, как такое могло произойти?!
Капитан Гурвич бешенно сверлит глазами старшину Хватова. Портрет Берии, висящий над головой капитана, дублирует его взгляд. Старшина, стоящий навытяжку, бледен, потеет и сопит.
- Тебе что, под трибунал захотелось, в штрафную роту, на фронт?
- Да, Федынин энтот... склязняк молахольный... - лепечет Хватов неживой от страха.
- Мне плевать на всяких федыниных - ты за всё ответишь!
- Григорий Яковлевич, отец родной, в последний раз... - находит, наконец, нужный ход Хватов, подпуская слезу в голосе.
Но капитан вдруг бросает распекать старшину, с лязгом распахивает дверь сейфа, ныряет в его стальную утробу, вытаскивает оттуда увесистую стопку тощих папок, с грохотом обрушивает её на письменный стол и, забыв о старшине, начинает перебирать папки, бормоча:
- Федынин, Федынин... сейчас посмотрим...
ВИДЕНИЕ 2
Притихли брошенные на острове зэки, расселись на песке кто где и предались своим невесёлым думам. Только старик, кто аж с двадцать восьмого года был вне закона, бесстрастно читал потрёпанную книгу. Гаврилова украдкой достала хлеб и, давясь, стала жадно его есть...
18
Федынин с крепко побитой физиономией, сидя на табуретке в камере, бьётся затылком об стену, морщится от боли, вскакивает, мечется по камере и бормочет, сам себя в чём-то переубеждая: "Нет, нет! Всё не так, не может быть..."
Снова садится на табуретку, приваливается спиной к стене и закрывает глаза...
ВИДЕНИЕ 3
Протихли брошенные на острове зэки, расселис на песке кто где и предались своим невесёлым думам. Только старик, кто аж с двадцать восьмого года был вне закона, бесстрастно читал потрёпанную книгу. Гаврилова, не таясь, достала хлеб, подползла к лежащему поблизости истерику, который смирно дремал на песке, по-детски поджав под себя ноги и засунув руки подмышки, и толкнула его в бок. Он вздрогнул, открыл глаза и с недоумением уставился на калеку, а затем, точно заворожённый, на хлеб. Гаврилова откусила немного от федынинской полбуханки и сунула её оторопевшему истерику:
- Поделись с другими...
Но тот медлил, не решаясь притронуться к неожиданному дару.
- Вот чудной, ешь, тебе говорят, - тихо и ласково стала уговаривать его Гаврилова.
Наконец, истерик как-то неловко куснул хлеб и передал соседу. А Гаврилова тем временем поднялась и заковыляла вдоль берега. Никто не обратил внимания на её уход.
Когда хлеб был съеден, Гаврилова неожиданно предстала перед зэками почти красивой: вымытой, раскрасневшаяся от холодной воды; волосы её были расчёсаны и уложены, в ушах поблёскивали и колыхались крохотные серёжки. Превращение было разительным.
- Внимание, мужчины, - громко и весело сказала она, - сегодня на нашем острове объявляется праздник любви!
И... растегнула кофточку... Две большие бело-розовые груди великолепной формы вызывающе обнажились. Зэки раскрыли рты от изумления, а Гаврилова, опираясь на костыли, ловко сняла с себя трусики, с размаху отшвырнула их далеко в сторону и, медленно завернув юбку до пояса, легла на растелянную телогрейку...
Первым, щерясь в нагловатой улыбке, склонился над её лицом блатной.
- Ну, ты, баба, бля, даёшь... - возясь нал Гавриловой, начал он. Но та вдруг нежно погладила его по волосам, по щеке, притянула его голову к себе и стала целовать блатного в глаза, лоб, губы сильно и долго. Смолк растерянно блатной, а Гаврилова шептала:
- Не надо так , родной. Ты ведь совсем другой, лучше, я же вижу, я знаю... Сейчас просто люби меня, это последнее, что у нас не могут отнять: любить дру друга...
Робко, не смея прикоснуться, навис над Гавриловой истерик, который просил себя удавить. Тогда она сама прижала истерика к себе и зашептала:
- Ты сильный, ты ничего не боишься и смерти не боишься, правда? Рано или поздно всё живое умирает, и я умру, и ты умрёшь, но останется наш неизгладимый след на земле. Сейчас забудь об этом - это ещё впереди, далеко-далеко... Только меня вспоминай, когда придёт твой последний час... И как меня любил. Пусть тебе сейчас будет хорошо...
И плакал истерик, сжав губы, плакал, как плачут мужчины... И слёзы блаженства на лице.
Всё новые и новые лица склоняются над Гавриловой, и был непрерываем её ласковый шёпот, неослабеваем жар её прощальных поцелуев.
Женщина готовила мужчин к смерти.
19
Звякает щеколда, распахивается с ржавым пением дверь. Очнулся Федынин от своего видения, чуть ли не стонет:
- Кто там?
- Я там, караульный. Смотреть пришёл...
Невысокий стройный совсем молодой казах с винтовкой сначала заглядывает в камеру, а потом неуклюже и с опаской заходит в неё.
- А-а, это ты... - узнаёт Федынин вошедшегою - Каирбаев?
- Я, я, - радостно кивает казах, - Арман, "мечта" по-казахски.
- Мечта? Чудно, имя-то женское.
- Зачем женское, - чуть обижается казах и не без гордости добавляет: - У нас настоящий мужской имя: Арман, Мечта - мужчина.
Слегка улыбается Федынин, не спорит...
- Закурить есть?
- Есть, есть...- охотно суетится Арман, доставая папиросы из кармана и усаживаясь рядом с арестантом. - Губа хорошо, сиди - отдыхай...
Закурили, помолчали...
- Что нового там..? - спрашивает Федынин.
- Теперь хорошо, - по порядку, обстоятельно начинает рассказывать Арман о будничном, - не стреляем, винтовки чистим редко, водки - тьфу! - не дают, патроны экономим...
- Всё на острова возите?
- Возим, возим, - живо откликается Арман. - Зэки их блаженными зовут, острова блаженства, вот. Совсем дураки. - И сплюнул в сторону.
Сереет лицом Федынин, всем телом напрягается и кричит страшным срывающимся голосом:
- Сам ты дурак!
ВИДЕНИЕ 4
Зэки стояли на берегу моря. Блатной крепко держал рвущегося из его рук истошно вопящего истерика:
- Да остановите же её, остановите!
Но молчали зэки. Будто каменные, наблюдали за Гавриловой, которая на своих костылях забрела далеко в море. Когда вода дошла ей до пояса, она отшвырнула ненужные уже подпорки и, обернувшись, как-то робко помахала зэкам рукой, а затем поплыла в глубь безмолвного и безмерного моря всё дальше и дальше от острова...
Сник, присмирел истерик, лишь его ссохшиеся, треснутые губы ещё тихо взывали:
- Остановите же её, может, ещё приедут за нами...
Наконец, блатарь выпустил истерика из своих цепких рук и заорал ему в лицо:
- Заткнись! Это её выбор, потому что никто за нами не приедет, дурак!
21
- ... почему "дурак", Федя? - тормошит Каирбаев Федынина. - Почему?
- Что? - возвращается Федынин из быстро мелькнувшего видения.
- Зачем ругать? Почему "дурак"? - упрямо твердит Каирбаев.
- Да потому, что тебе всё равно, кто ж им смерть такую мучительную и подлую придумал вместо честной пули! - с жаром и каким-то наслаждением изливает, наконец, Федынин наболевшее.
- Не знаю, - поёживается Арман, - расстрел - плохо: ночь, фонарём ищещь, кровь, глаз сквозь тебя смотрит... Страшно. Спать потом плохо...
- А так не страшно?
- Так - нет. - Убежденно говорит Арман и спохватывается: - Слушай, ты совсем больной, да? Голова - порядок? - Тут казах заговорил без малейшего акцента и, не коверкая слова, будто не своим голосом: - Это же враги, а, когда враг не сдаётся, его уничтожают! На каждой политучёбе...
- И та, на костылях - враг? - перебивает его Федынин.
- О-о, самый главный, - простодушествует Арман, - шпион! Всех командыров рисовала, - смотрит на дверь и приглушённо договаривает: - чтобы туда передать... -
И замолкает, выдерживая многозначительную паузу.
Долго смотрит Федынин на казаха, порывается что-то сказать, но лишь машет рукой и затягивается папиросой глубоко и жадно.
21
А в другом месте, в чистенькой уютной приёмной санчасти вяло течёт иная беседа, но на ту же тему. Из стеклянных мензурок балуются спиртом двое: капитан Гурвич и врач зоны, Аркадий Михайлович.
- Конечно. это неплохо придумано, - осторожно рассуждает врач, - как бы хуже не было...
- Пустое, Аркадий, пустое, - беззаботно отмахивается слегка захмелевший Гурвич, берёт в руку мензурку с плещущимся на дне прозрачным спиртом и насмешливо спрашивает: - Что, клятва Гиппократа беспокоит?
- Мы и другие клятвы давали, Григоий Яковлевич... - строго отвечает врач, - я о последствиях... Их вы учли?
- Вы какие имеете в виду: служебные или врачебные?
- Да, разные, разные.., капитан.
Гурвич привычно шарит глазами по стене и, не найдя портрет Берии, равнодушно скользит взглядом мимо портрета Сталина и многозначительно изрекает:
- "И сказал мне Господь: не бойся его, ибо я отдам в руку твою его, и весь народ его, и всю землю его..." Выкрутимся, Аркадий, не в первый раз.
СНОВИДЕНИЕ РЯДОВОГО ФЕДЫНИНА
Мечется Федынин на койке, изворачивается всем телом, страшный сон мучает его, бросает в пот.
Снились ему искажённые от ярости лица "островитян", взлетающие вверх и стремительно бьющие в цель кулаки; чьи-то руки, вцепившиеся в чьи-то волосы; чьи-то зубы, впивающиеся в чьё-то тело... Обезумевшие от ненависти зэки слепились в единый визжащий, орущий, матерящийся клубок и били, рвали, терзали друг друга...
Седой старик, который не расставался с книгой, истерзанный, в крови каким-то чудом вылез из дерущегося месива. Он отполз чуть в сторону и, обессиленный, обмяк, ткнулся лицом в песок и замер; но вскоре поднял голову, измазанную кровью и песком, угасающими глазами посмотрел на озверевших зэков и прошептал:
- Люди, люди, лю... - И упал лицом в песок навсегда.
22
- Люди, люди, люди! - орёт Федынин и рвётся с койки так, будто какая-то невидимая сила его на ней удерживает.
Арман с повязкой дневального на рукаве бросается к вопящему Федынину, зажимает ему рот рукой и тревожно оглядываетя - никто в казарме не проснулся. Федынин просыпается, потный, всклоченный, резко привстаёт на койке и бессмысленно пялится на казаха.
- Тс-с-с... сочувственно шепчет Арман, - звал, кричал, шайтан сон дал.
Кончился кошмар, приходит в себя Федынин, падает без сил на жёсткую койку. Уныло и плоско вызванивает рельс, возвещает начало нового дня.
23
В сарае, среди хозяйственного хлама Федынин строгает деревянный брус, строгает уверенно и рьяно. Сухое дерево слегка гудит, из-под рубанка широкими спиралями летит стружка.
Вдруг Федынин бросает работу, хмурится, задумывается...
ВИДЕНИЕ 5
Волны прибили самодельные костыли Гавриловой к берегу, и они плещутся неподалёку от зэков, скорбно застывших на берегу, словно чтя минутой молчания память уплывшей навстречу неминуемой гибели Гавриловой.
И тогда не выдержал страрик, не выпускавший потрёпанную книгу из рук. Он размахнулся и кинул её далеко в море.
- Господа, сколько себя помню, всё читал, читал.., а все книги - дрянь.
А сам смотрит с тоской на море, поглотившее книгу...
... спохватывается Федынин - надо работать... И вновь строгает, что-топрилаживает, подгоняет, сколачивает.
24
- Зачем будил, шайтан? Зачем идём? Опять "губу" хочешь?
Приглушённо причитает Каирбаев, бредя за Федыниным. Оба что-то тащат, топают в ночи, утопая в рыхлом песке.
- Помолчать можешь? - обрывает его Федынин. Казах покорно вздыхает и продолжает идти за Федыниным.
Путь их кончается у берега таинственно мерцающего моря, убаюканного ночью. Возле сваленной на бок большой рыбацкой лодки, лежащей недалеко от воды, они сваливают поклажу на песок.
- Взялись, - сразу командует Федынин.
Навалившись вдвоём, они с трудом выпихивают лодку наполовину в море.
- Видишь: одному никак не справиться, - наконец, что-то объяснил Федынин запыхавшемуся помощнику.
Перетаскав груз в лодку, они садятся передохнуть, закуривают...
ВИДЕНИЕ 6 (последнее)
И привиделось Федынину, что обезлюдел островок блаженства, вспучился раскиданными повсюду небольшими песчаными холмиками... Из одного высовывался краешек заскорузлого башмака... Рядом, прямо из песка, точно засохшая на корню, торчала чья-то грязная рука со скрюченными пальцами.
А на берегу был воткнут в песок самодельный крестообразный костыль Гавриловой Марии Ермолаевны.
25
- Зачем пришли? Что делать хочешь? Голова совсем плохой? - снова заводит свою шарманку Арман.
Но молчит Федынин, курит и молчит.
- Что жила тянешь? - серчает не на шутку казах. - Молчать нельзя, говорить надо!
- Эх, - вздыхает Федынин, - хороший ты, Армашка, парень, но ничего объяснить я тебе не смогу, не политучёба.
Федынин ковыряется за пазухой и вытаскивает бумажный свёрток.
- Что это?
- Рисунки той инвалидки, из первой партии.
- Шпионки? - насторожился Арман.
- Не бойся, рожи начальников я сжёг. Там только портреты зэков.
Они разгоняют лодку по воде. Федынин запрыгивает в неё на ходу, а Арман в задумчивости остаётся на берегу. Слабо взвизгивают уключины, тихо ударяются вёсла об воду.
- Фамилия её - Гаврилова, я сам каждый рисунок подписал, - доносится из темноты голос Федынина. - Прощай.
26
Спит казарма. За письменным столом, склонившись над бумагами, бодрствует лейтенант, чей портрет для невесты рисовала Гаврилова. Он озабочен: что-то у него не клеится. Чуть поодаль, глубоко задумавшись, стоит дневальный - Арман Каирбаев...
ВИДЕНИЕ 1 красноармейца Каирбаева
Море вздыбилось, ощерилось волнами, разгоняемыми ветром. Федынин из всех сил ворочает вёслами, пытается держать лодку поперёк волны. Беснуется море, швыряет судёнышко - того и гляди, сомкнутся волны над ним...
И кажется Арману, что только и спасает Федынины лежащий плашмя в лодке большущий крест, что выстрагивал, сколачивал, а теперь вёз Федынин в только одному ему известном направлении...
...Сердитое покашливание капитана Гурвича застаёт его врасплох. Он пытается было приступить к запоздалому рапорту, но Гурвич брезгливо морщится, машет рукой, мол "отставить", и недовольно брюзжит:
- Начальство в упор не видите... О чём думаете, красноармеей?
Сопит виновато Каирбаев, не зная, как оправдаться. Но лейтенент приходит ему на помощь.
- Никак не пойму, товарищ капитан, куда мне этого Федынина в сводку записать: в дезертиры, что ли?
Гурвич ненадолго задумывается.
- А ты пиши, что "убит врагами народа при исполнении служебного долга". - Неожиданно формулирует он и по привычке вверх глядит, где у него в кабинете висит заветный портрет, но... видит лишь сумеречную даль спящей казармы.
- Как это?
- Да так... Ты знаешь, этот Федынин кто? Сын кулака! Специально проморгали или смолчала, олухи деревенские. Так что чудес не бывает: у врага и выводок вражий. Пиши, как сказал. Нашему делу такая формулировка лишь на пользу, -склоняется и заговорщески шепчет лейтенанту, - чтоб знали: у нас тоже - фронт, и у нас гибнут. А Федынина этого паскудного ещё и к медали представим... посмертно, конечно. Будто ничего другого он не совершал. Понимаешь, лейтенант? - И хохочет мерзко.
ВИДЕНИЕ 2 красноармейца Каирбаева
... стихло море, смирило свой природный гнев на природную же милость: невозмутимо спокойно отбуянившая вода. Безмятежная морская гладь раскает взор. После шторма уцелели Федынин да крест. Лодка сгинула где-то в морских просторах.
И чудится Каирбаеву, что вскарабкался Федынин на спаси(а)тельный крест, разметал руки по перекладине и, точно распятый, плывёт на нём... И море ему то ли колыбель, то ли могила...
И воззвал тут Федынин:
- Господи, Господи-и! Я же слов твоих не знаю. Не на-у-чи-ли!
27
- Каирбаев! - Арман почти натыкается на кулак старшины Хватова. - Та что ж, чурка с глазами, отстаёшь? Ору, ору - впустую. Службу нести думаешь!?
И видит Арман, что далеко отстал от колонны новых обречённых, которую, конвоируя, замыкал. Молчит он, смотрит то на Хватова, то на зэков, бредущих к ржавому катеру; узкие глаза его широко открыты, а в них - непонимание, и ужас и - чего раньше не было - ненависть.
- Что, что, сволочь, пялишься? - дико орёт, не выдерживая этого взгляда, Хватов, но справляется с гневом и командует: - Догоняй!
И отбрасывает тогда Каирбаев винтовку в сторону, падает на колени в песок и начинает читать молитву, как положено у мусульман:
- Аллаху акбар! Раббанаа ээтина фиддуньяя хасанатан ва филь-аахырати хасанатан ва кынаа азаабан-нсар ( Господь наш! Дай нам в этой же и в будущей жизни благое, защити нас от мучений Ада).
ВИДЕНИЕ 3 (и последнее красноармейца Каирбаева)
ТАК И ПЛЫВЁТ КРЕСТ ПО ВОЛЕ ВОЛН. НА НЁМ РАСПЛАСТАННЫЙ ЛЕЖИТ КРАСНОАРМЕЕЦ, БЫВШИЙ КАРАУЛЬНЫЙ ФЁДОР ФЕДЫНИН, И СОПРОВОЖДАЕТ ЕГО ЧУДНАЯ ДЛЯ РУССКОГО УХА МУСУЛЬМАНСКАЯ МОЛИТВА...
- Каирбаев!!! - ревёт голос старшины Хватова.
Но видение не исчезает.
- Товарищ красноармеец... - злобно шипит голос капитана Гурвича.
Но и он не в силах вернуть красноармейца Каирбаева из этого видения...