- Ты убил во мне мальчишку, - поставил в вину однажды я ему. Брюнет же с выражением искреннего светлого сомнения и непонимания и лёгкой озадаченностью во взгляде уверил, что я сам умертвил бесшабашное ребячество внутри своей невероятной скучной серьёзностью, а затем, рассмеявшись, с лёгкостью бабочки спорхнул с высокого барного стула, подлетел ко мне и едва ощутимо прижался своими нежными губами к моим и, пряча слова в улыбке, прошелестел:
- Ты совсем не умеешь жить. - А потом так естественно и нетерпеливо, точно ребёнок, взял мою руку, потянул за манжет рубашки вниз и, как только я соскочил с высокого табурета, увлёк за собой в спальню.
Что-что, а трахаться он любил. Поначалу мне казалось непостижимым, как столь возвышенное и наивное создание с неуёмной жаждой жизни может быть столь ненасытным и яростным дикарём в кровати. Он моментально заводился, самозабвенно откликался на ласки, ластясь ко мне; непозволительно сильно изгибался и невероятно надрывно дышал, но делал это с такой живой реалистичностью, что я тушевался.
Порой мне казалось, что он играет, со мной, с собой, со всеми, но потом смотрел на него и понимал, что такую роль не осилить ни одному актёру. Я вообще однажды понял, что люблю на него просто смотреть, было в этом занятии нечто созерцательно-сокровенное, точно я взглядом прикасался к чему-то эфемерному и в то же самое мгновение монументальному.
Он был непредсказуемостью. А меня, как однажды походя признался, считал своим статичным космосом, удерживающим его на краю собственного, пылающего жизнью внутреннего хаоса. Больше всего мне нравилось следить за ним в пики его наслаждения, когда он отдавал себя, по-видимому, этой самой хаотичной силе, полностью теряясь в оргазме, не столь бурном, как сам акт – казалось, в этом самом окончании он растворялся, расслаблялся и уступал чему-то по мощи превосходящему его энергию. Его экстаз не был взрывным, он был упоительно ласкающим. Во время секса он был девятым валом, бешено врезающимся в скалы, в его логичном окончании он оказывался лёгкой волной, обходительно обнимающей золотистый берег.
Помню, как-то после всего он, лёжа так, что голова была ниже подушки, весь растрёпанный и неизменно счастливый, неожиданно спросил:
- Что ты видишь, когда кончаешь? – Вопрос застал меня врасплох, и я замялся, не в тему ляпнув: - С тобой?
Другой бы тут же оскорбился, в лучшем случае просто оставляя синяки и ссадины на моём лице, в худшем – отрезая кое-что очень важное у меня, Сергей же звонко рассмеялся, расплываясь в улыбке:
- Со мной.
Не отрывая от него взгляда, я, перевернувшись на живот, подпёр подбородок рукой и без толики наивной весёлости сказал:
- Тебя.
Я вообще в последние годы, даже когда он на месяцы исчезал, видел только его – всегда, везде, во всех.
Он же казался разочарованной моим ответом, невнятно гмыкнув и с печальной серьёзностью посмотрев в окно, сказал:
- А я радугу. - И блаженная улыбка вновь расплылась на его лице. А потом он, озарёно расширив глаза, точно упустил нечто важное, добавил: - Яркую. И большую.
Порой меня посещали мысли, что я с ним ради него, а он со мной ради этой радуги, а следовательно, из-за банального секса. Я отчаянно отгонял их, но они, точно стервятники, вновь и вновь возвращались, вгрызаясь в сердце и душу. Если подумать, я не знал о нём ровным счётом ничего, хотя вот уже как четвёртый год был полновластно одержим и познал каждый изгиб его тела. Но не души. Господи, да я даже фамилии его не знал. Об интересах и говорить не стоит. За время нашего попеременно коротящего, точно ветхие провода, общения я разве что и понял, что он любит секс и разноцветные носки. Как-то я спросил его об интересах, он же легко отмахнулся и, доставая с верхний полки чашку так, что из-под полы моей узорчатой рубашки торчала его оголённая попка, повернулся и простодушно, точно говорил о чём-то столь понятном и банальном, заметил:
- Как чем интересуюсь? Жизнью, - и продолжил свои жалкие попытки достать посуду.
Я посмеялся, а потом, спустя какое-то время понял, что его действительно не интересует ничего, кроме оной. «Ты совсем не умеешь жить». Я действительно не умею жить, так как он не умею. Жадно. Безоглядочно. Полной грудью. Задыхаясь счастьем. Только вспоминая мгновения нашего знакомства, которое, сейчас кажется, было так невозможно давно, я понимаю, что, помимо яркого разноцветия, его взору подвластна и циничная серость. Но в нём я видел это лишь однажды, тогда, в ясный день, когда спеша на обед с совещания с кожаным портфелем в руке, приметил толпу зевак, но и не подумал остановится, пока...
- С портфелем кожаным в руке, в страну цинизма налегке... - Донеслась, слово окрик, до меня строчка. Что-то заставило меня обернуться от необъяснимого чувства, что это не очередной сумасбродный поэт, собирающий подаяния за свои бумагомарания, надрывно выкрикивает свои рифмы, а что это было сказано мне, лично. Чуть обведя взглядом толпу, я утвердился в своих мыслях: сексуальный парень, облачённый в ядовито-салатовые джинсы и кеды, продолжал вещать о мире фальши, но делал он это куда тише, а смотрел неотрывно прямо на меня. Эта фраза предназначалась определённо мне, хотя наверняка и была строчкой из стиховой заготовки. Я подошёл чуть ближе и хмуро сдвинул брови, на что парнишка лучезарно улыбнулся и отвернулся, потеряв ко мне всяческий интерес. Так я оказался впервые им заинтригован.
C каждым днём тяжелее мне ждать,
С каждым часом и с каждой минутой...
Только в мыслях могу обнимать,
И никто не поймёт как мне трудно!
Возвращаюсь в пустую квартиру,
Засыпаю опять без тебя,
Одиноко брожу я по миру,
Всё по-прежнему сильно любя...
Без тебя мне так одиноко,
Без тебя не могу я дышать.
Только ты сейчас очень далёко,
Остаётся мне только скучать!
Я скучаю, очень скучаю
По тебе одному дорогой!
Никогда не забуду тебя я,
Мой любимый и самый родной!
Ждать, когда ты вернёшься,
Ждать нашу встречу с тобой!
А пока тебя нет я скучаю,
Очень сильно скучаю, Родной!