- Глухой плача не услышит, слепой слёзы не увидит, а доброму человеку ни уши, ни глаза не нужны – он сердцем чужое горе почует и всякому поможет. А, нечем будет помочь, улыбнётся и радостью своей с другим поделится. Понял?
Бабка Прасковья, улыбаясь, сажала Пашу рядом с собой на лавочку и, приговаривая, вытирала ему кончиком своего белого платка слёзы.
Лавка стояла у крыльца под июльским солнцем, Пашкины голые ноги в коротких трусах касались нагретой доски, и он, чтобы не обжечься, подкладывал под них грязные ладошки и ревел в три ручья от обиды, постукивая по ненавистным вёдрам с клубникой носками сандалий. Старшие братья и сёстры отправились на речку, а он, самый младший, которому дали выспаться с утра, пока другие собирали ягоды в лощине, теперь оставлен дома и обязан был помочь бабуне перебрать луговую клубнику, отковыривая от каждой крохотной ягодки зелёные травяные звёздочки.
И это не первый раз! Где они столько клубники находят? Специально, что ли? И смылись! Знают ведь, что пятилетнего Пашку одного на речку не отпустят, а они просидят там до вечера, пока солнце не зайдёт, и день пропал… А завтра, может, дождь будет, и никто на речку не пойдёт! Можно и завтра эту клубнику перебрать… И кому она нужна? Кто столько съест?..
Бабушка к тому времени перевязала мокрые от Пашиных слёз концы платка с подбородка на затылок, чтобы волосы не мешали, и принялась перебирать ягоды, складывая очищенные сладкие бусинки в большой эмалированный таз, не забыв поставить и перед Пашей отдельную большую миску для работы.
- Начинай внучек, не плачь… Глазки серунки, а ручки бегунки… Всему своя доля в своё время… Поспать-то любишь, а за такую сладость и расплачиваться не грех. Да и чем? Что тут? Не мешки ворочать – щипи да щипи… Зато я тебя одного ягодной слезой угощу, они все и знать не узнают, откуда ты такой сильный и красивый вырастешь. Завидовать потом будут, а поздно! Слеза эта самым терпеливым и внимательным силу даёт. И только раз в год бывает, в это самое время, в полнолуние. Если поутру после него ягоду собрать на левой стороне лощины. На правой в новолуние только ягоду собирают, но та слабее. Та больше болезным да убогим в пользу идёт. Такие дела, внучек… Повезло тебе несказанно, только ты молчи, не говори никому! Иначе слеза не сработает по всему организму, назад в землю может уйти… Ты щипи ягодку-то, щипи…
Паша вытер кулаком слёзы и потянулся к ненавистной клубнике. Взял самую крупную, отвернул от неё зелёную пуговку и сунул ягоду в рот.
- Вкусная… А слеза эта тоже вкусная, бабунь?
- Это девкам да бабам неведомо, Пашенька. Она только мужикам на пользу. Девкам сила ни к чему, им стать и гибкость нужна, и ещё глаза да волосы. В них что ни на есть самая бабья сила, в волосах… Ты, когда подрастёшь, себе девку по здоровому волосу выбирай. Это самое верное…
- А что в волосе бывает?
- Это как какой повезёт, внучек, кому какой волос от родителей достанется… Если девка понимающая, она свой волос в порядке содержит. Не всякой водой моет, а только талой или из пруда. А еще цвет ромашковый в тёплую воду добавляет или пижму, такие цветочки жёлтенькие, я тебе уже показывала… Пижма, она приворотная для парней, а для девок ласковая…
- Как это? – удивился Пашка.
- А вот так! Блеснёт девка волосами, и пропал парень… Вот дед твой за что меня полюбил? Не знаешь? А я тебе расскажу… Тогда шампуней ваших не было, да и мылом только бельё стирали, если было оно, мыло-то…
- Мыло глаза щиплет, - подтвердил опытный Пашка.
- Вот-вот!.. Ты щипи ягодку-то, щипи… И слушай… Сижу я как-то в девках возле бани и волосы расчесываю гребнем. А коса у меня длиннющая была, больше тебя, наверно… Вот во всю лавку эту! Уж я с ней измучилась: то влево голову наклоню, то вправо, то сверху по волосам пройдусь, то снизу, то опять с концов начну, то с головы. А дед твой, молодой ещё, к отцу моему вечером зачем-то заходил по хозяйству, ну и увидел меня случайно в одной рубашке. Я ему и понравилась. А он, срамник, на волосы мне наступил, чтобы я не убежала, и захотел всю меня рассмотреть…
- Рассмотрел? – улыбнулся Пашка, утерев нос и лукаво взглянув на бабушку.
- Куда там! – засмеялась бабуня. – Я свои волосы дёрнула, а он и упал. А отец мой это увидел и не рассердился. Сказал ему: всё, Даня, ползать тебе с этих пор перед моей Прасковьей всю жизнь и в ноги ей кланяться. Сватайся, от греха, пока не поздно!.. Так и поженились.
- Да ладно! – засомневался Пашка.
- А я вот ещё тебе расскажу, чтобы ты не поверил… До войны, как монастыри все позакрыли и бога отменили, поселились у нас на порядке две монашки. Тут, неподалёку, в развалюхе брошенной… Она теперь уже вся обвалилась и крапивой заросла… Живут и живут, а чем живут – никто не знает. Ничего ни у кого не просили, ни на что не жаловались, и их никто не трогал. Неприметные такие, тихие, кивнут, поздоровкаются, – голоса не услышишь. Добрые люди принесут им что-нибудь, те из рук подаяние не берут. Положишь им перед дверью, а наутро пропадает. Картоха там, крупа, - куда делось? То ли они, то ли кто взял – не понятно… А летом это было. И стали их в лесу и в лощинах часто замечать, ближе к ночи или ранним утром. Ходят парой, собирают что-то с земли и в торбы свои прячут. Не грибы, не ягоды, не травы какие-нибудь.
- А что? – тихо полюбопытствовал Пашка.
- Букашек! – ещё тише прошептала ему бабушка. – Акрид всяких! Кузнечиков, жучков, гусениц – да всё подряд! Может, и червяков собирали. Есть-то хочется!.. Ну, это ладно… А накопали они себе пчёл земляных! И много! А мёд у них сладкий-пресладкий и совсем чёрный, как дёготь… Так вот, когда тиф был, и всех наголо от вшей стригли и керосином поливали, эти монашки мои волосы спасли, сами дали мёду. Видели, как я им под дверь подкладываю, и они мне мёду положили… Я им голову мазала… Понял теперь?
- Ух ты! – восхитился Пашка. – А зачем тебе столько волос?
- Ты щипи, не забывай… Зачем, говоришь?.. А я тебе скажу, что и тебя бы не было, если б не моя коса… В войну, в теплушке, в дороге, как от немца бежали, где твой маленький отец грелся? Думаешь, у печки? Те детки, что в вагоне за две ночи лёгкие поотмораживали, где они сейчас? Во-от! Тебе и знать не надо ещё!.. А он из-за пазухи у меня не вылазил, хоть и был постарше тебя. Я косу распущу, всего укрою, как одеялом, он и спит, мой сыночек. Так и довезла… А летом ягодной слезой поила. Вот он и вырос красивым и сильным. И ты такой вырастешь. Ты бабушку слушай, она зла не насоветует… Щипи себе и слушай, слушай и щипи…
И Пашка, представив себе вдруг совершенно ясно, что его могло не быть на свете, если бы не бабушкины волосы, вновь тихо захныкал теперь уже не от обиды, а от безразмерной жалости к себе, такому мёртвому и холодному, и никому не нужному, как высохший трупик мыши, который он видел в уголке за дверью амбара. Его даже кошка понюхала и прочь пошла.
Слёзы всё накатывались ему на глаза, и он не мог их сдержать перед спасительницей его мира, бабушкой. Ему было и стыдно, и страшно, что он не сможет ей объяснить, от чего он плачет.
Бабуня взглянула на Пашку, всё поняла и прервала свой рассказ, будто не из-за слёз внука, а просто потому, что рассказывать было как бы уже и нечего. Тогда бабушка замычала какую-то незнакомую мелодию, иногда выговаривая вслух песенные слова, в которых «зашагали торопливые столбы», «солнце загоралось на сосне» и «завидуют деревне небеса».
Последние ягоды перекочёвывали из ведёрок в тазы, работа под раскалённым небосводом близилась к своему завершению, пока светило не закатилось за крышу дома, милосердно устроив над их головами спасительную тень, и бабушка с внуком не перешли к самому главному: ягодной слезе.
Для этого с плетня была снята глиняная махотка, на этот кувшин наброшена чистая марля, а уже через марлю перелиты в неё из пустых вёдер жидкие остатки ягодного сока и утренней росы из лощины, где обитали невидимые земляные пчёлы.
Пашка тёр глаза грязными кулачками и наблюдал за волшебством.
В избе жидкость из махотки была перелита в чистую, зелёного стекла, стопку, взятую с полки из чулана за русской печкой, там, где с потолка свисали пучки сушёных тайных трав со сказочными названиями: цикорий, пижма, зверобой. И более конкретными – от кашля, от поноса и даже от невиданного геморроя.
Потом бабуня наговорила внутрь стопки каких-то непонятных слов на шуршащем языке и протянула её внуку.
- Пей, Пашенька. Набирайся родимой силы. Уходи от плачущих к слушающим. От слушающих к припадающим. От припадающих к купностоящим. Приходи к верным, причащающихся святых даров. Аминь!
Паша выпил из стопки тёплую мутную водичку и недоумённо взглянул на бабушку: это всё?
Будто предугадав его вопрос, она ответила:
- Всё, Павлик. Сладкое не всегда вкусное, а вкусное не всегда сладкое. И по всей жизни так. И вся сила мужская в том, что чем раньше это поймёшь, тем смелее жизнь проживёшь и достойнее. Понял, внучок?
- Не понял, - сказал Паша, но не обиделся и не заплакал.
- Значит, потом поймёшь. Когда думать научишься…
Она поставила стопку и махотку на самую верхнюю досочку в чулане, чтобы никто не достал её сокровище, и присела перед Пашей на корточки, чтобы поближе рассмотреть его щекастое лицо.
- Сморило тебя на солнышке, внучек… Полезай на печку, в холодок. А я тебе котёнка принесу от Мурки. Поиграешь с ним. Они уже большенькие, можно и поиграть. Ты же сам просил…
И Паша покорно стал вскарабкиваться по лестнице на полати. Там, если и заплачешь вдруг, точно никто не увидит.
* Плач (др.-греч. ;;;;;;;;;;;, лат. fletus, luctus) — первая, самая низшая, степень покаяния. Лица, находящиеся на этой степени покаяния, назывались — плачущие (др.-греч. ;;;;;;;;;;;;;, лат. flentes). Плачущие стояли вне церковного входа, в пропилеи, преддверии (др.-греч. ;;;;;;;;;;), и с плачем умоляли верных, входящих в церковь, помолиться за них. (Википедия)