В зоопарке, вдалеке от Австралии
Кенгуру подселили к животным.
Окруженная клетками плотно,
всем казалась она аномалией.
«Это что?» — хохотали Гиены,
подражая прыжкам странной гостьи.
И давилась смехом сирены
Выпь большая, наплакавшись вдосталь.
С добродушной улыбкой беззлобно
хрюкал, мордой качая, Кабан.
А Медведь, изогнувшись удобно,
гладил толстый живот – барабан,
намекая на сумку мягкую,
что природой дана Кенгуру
«Что ты прячешь там? Кожуру?»—
подхалимы Шакалы тявкали.
Кенгуру улыбалась вежливо
и молчала по большей части.
И возможна питала надежду,
что молчанье спасет от напасти.
Ведь молчанье всегда спасало
в австралийских лесах родимых;
она тоже там часто молчала,
и никто не считал нелюдимой
ни ее, ни других молчаливых —
например, вомбата умильного
или даже спорно красивых
утконоса с ехидной стильных.
Ну молчат и молчат себе в тряпочку.
Значит есть на молчанье резоны.
И вокруг всем как-то до лампочки
сумки мягкие их и капюшоны.
Но вдали от родной Австралии
за тебя здесь никто не поручится —
если с сумкой живёшь на талии,
отмолчаться уже не получится.
Здесь молчание подозрительно,
в зоопарке другие законы.
Здесь не каяться — возмутительно,
и устав здесь свой и иконы.
Всем напомнил Удав об этом,
приподняв головку плешивую:
«Отставить смешки и куплеты!
С этой сумчатой альтернативою
делать надо что-то железно,
и желательно до рассвета.
Будет всё потом бесполезно,
когда люди увидят это,
когда вдруг поверят в богатство
предлагаемое природой,
и начнется опасное бл… гадство:
глянь на то или это попробуй!
И на вас это гадство скажется —
уверяю вас — в первую очередь:
рядом с клеткой людей не окажется,
побегут к этой сукиной дочери,
понесут ей фрукты и овощи,
детский смех, любопытство художников.
Будет поздно взывать о помощи,
к недоверию и осторожности.
Всё, что мы тут с трудом построили,
на себя полагаясь как стадо,
рухнет из-за её своеволия,
и скажите: оно вам надо?»
«Мы и так тут как в грязной луже, —
Волк заметил. — какая с ней разница?»
«А не страшно что будет хуже?» —
шикнул змей. Началась сумятица.
«Нет, ну хуже не надо, конечно, —
пожелал Медведь без улыбки. —
Жизнь она ведь недолговечна,
чтобы тратить ее на ошибки,
на такие как эта дама,
извиняюсь, не знаю имени.
Значит так, обойдемся без драмы,
просто скинь эту сумку с вымени.»
«Слышишь ты, австралийская штучка! —
поддержали Шакалы Медведя
Раздевайся, сейчас же сучка,
если нет желанья быть съеденной!»
«Глас народа…» — шепнул одобрительно,
заплетаясь в кольца, Удав.
В зоопарке, кто мненья решительно
формирует, тот, как бы, и прав.
«Раздевайся! — кричали животные. —
Скидывай австралийскую робу!»
И металась по клеткам народная,
как всегда, непонятная злоба.
Кенгуру вздохнула потерянно —
ей не сладить с народной силищей,
отстегнула с болью, растерянная,
для детишек малых вместилище.
Вмиг такой же как все стала —
здесь что Лев, что в воде Каракатица.
Только рана большая зияла
там, где дети от бед прячутся.
«Вот, — Удав прошипел по итогу. —
И не надо раскачивать лодку.
Живы все, ну и славу богу.
И давайте заканчивать сходку.»
Разошлись все по будкам и норам —
завтра рано вставать на работу.
Кенгуру лишь от боли и горя
не могла глаз сомкнуть ни на йоту.
Всё стонала и плакала тихо
над судьбою своей горемычной.
Ей без сумки теперь будет лихо,
да и жизни не будет личной.
Кобелям кенгуриного племени
тоже знай подавай детишек —
некрасивым не жалко им семени,
но без сумки — это уж слишком.
А наутро, когда все проснулись,
Кенгуру уже не было в клетке.
Злобно некоторые улыбнулись:
убежала видать, профурсетка.
Было сразу понятно — чужая —
нам таких в зоопарке не надо.
Пусть хоть все в один день уезжают —
вот вам бог, вот порог, вот ограда.
Через день Кенгуру все забыли,
словно скушав забвенья таблетки.
Только крови засохшей застыли
пятна бурые в ее бывшей клетке.
В зоопарке теперь всё как прежде,
без особых роскошеств и воли.
И никто не питает надежды,
и одна на всех общая доля.