Романов Владимир Васильевич
Июль давил зноем, от которого не удавалось укрыться даже в вагончике. Небо, голубое с фиолетовым отливом в вышине с утра, ближе к полудню выцветало окончательно, проливаясь на жиденькую поросль саксаула и верблюжьей колючки пятидесятиградусной жарой. Кызыл-Кумы летом не любили шутить и временами “баловали” золотодобытчиков пыльными бурями, прозванными здесь почему-то бухарским дождём – это когда буквально в считанные минуты ветер поднимал песчаные облака так, что солнце в небе превращалось в еле различимое белое пятнышко. Песок скрипел на зубах, набивался в глаза и уши, и не было от него спасения ни за окнами, ни за дверями – всё в помещениях моментально покрывалось мелкодисперсной пылью.
Станислав посмотрел на часы – без пяти четыре, рабочий день подходил к концу, пора собираться домой. Закрыв вагончик, в котором размещался его кабинет на ключ, он присоединился к веренице работников цеха механизации горных работ, где трудился вот уже четвёртый послеинститутский год, начав с рядового мастера и дослужившись до старшего инженера по организации производства. Людской поток по мере приближения к станции “Карьерная”, где ждал рабочий поезд со смешным названием “Мотаня”, всё ширился – в него вливались буровики, взрывники, белазисты, работники ЦЗЛ, ППК и других подразделений карьера “Мурунтау” – самого крупного после такого же золотоизвлекательного карьера в Южно-Африканской республике.
Восемь вагонов поезда не вмещали всех – часть работников грузилась в автобусы, ждавшие здесь же на пристанционной площадке. Рубцов, как всегда, примостился в пятом вагоне у окна со снятой рамой – стёкла во всём поезде выставлялись где-то в конце апреля, когда жара начинала набирать силу и возвращались назад только во второй половине октября, когда на небе, полгода не знавшем облаков, начинали появляться жиденькие тучки, брызгавшие время от времени долгожданным дождичком.
Сорок километров, отделявших карьер от города, поезд, вид которого напоминал транспортное средство из какого-нибудь американского вестерна, тащился около часа. Народ, обдуваемый из окон жарким ветерком, обливаясь потом, коротал время в пути кто чем: игрой в карты, чтением прихвачен-ных с собой книг, разговорами, травлей анекдотов под ядрёную “Приму” – курили практически все, за исключением женщин. Станислав в дороге обычно сам с собой играл в карманные шахматы. Мимо, особо не торопясь, проплывал унылый пейзаж: сопки, покрытые пятнами выгоревшей ещё в мае растительности – кое-где посреди этих пятен возвышались высохшие будылины верблюжьей капусты; дорога, по которой пылили, легко обгоняя поезд, автобусы да редкие легковушки. И над всем этим висело безжизненное белёсое небо.
- Рубцов, ты на концерт сегодня пойдёшь? – голос соседа по когда-то плацкартному купе вывел Станислава из размышлений о незавидном положении чёрного ферзя.
- На какой концерт?
- Ты что, не в курсе, что в Летнем сегодня в пять Высоцкий выступает?
- Высоцкий? Да-да, помню – вчера афиши утром по дороге на работу видел. Только я как-то к нему не очень: песни у него занятные, но мне больше Deep Purple с Pink Floyd по душе…
- Ну, не скажи-и! – сосед вытянул из мятой пачки беломорину, дунул в неё, прикурил, пряча от жаркого сквозняка в ладонях огонёк спички, и смачно затянулся, – одна “Охота на волков” чего стоит! А “Банька по-белому”?
- Да слышал я его! Ещё в школе наизусть знал “Если парень в горах не ах…” да “В королевстве, где всё тихо и складно…”. Но не моё это, видно, да и хрипит он как-то надрывно…
- Молодой ты ещё, Стас! Жизнь тебя пока мордой в асфальт не тыкала. А я вот завтра постараюсь отпроситься – билет на последний концерт купил. Послезавтра, двадцать пятого, он уже в Бухаре дол-жен выступать… – и сосед отвернулся к окну, выпустив как упрёк собеседнику облако табачного дыма.
Из-за сопок вынырнул, наконец, Зарафшан. Станислав любил этот момент, когда неожиданно открывался вид на долину, где как на ладони белоснежным миражом являлись, откуда ни возьмись, компактные параллелепипеды пятиэтажек третьего микрорайона, а за ними стражами этого великолепия возвышались девятиэтажки проспекта Геологов. Вот уж и памятник первопроходцам на Двадцатке проплыл мимо – буровая установка на немало испытавшем в шестидесятые МАЗ-200 напоминала каждый раз, какими усилиями строились города в пустыне.
Толпа высыпала из поезда и потекла по асфальтированной въездной дороге через полукилометровый пустырь мимо стилизованной под камень-валун стелы с надписью “Волей партии, руками народа здесь будет построен город Зарафшан. Шараф Рашидов”, растворяясь ручейками в городских улицах.
Рубцов, живший в том самом третьем микрорайоне в четырёхэтажке на улице Мира, на этот раз отклонился от привычного маршрута, решив завернуть в центр и пройти мимо Летнего кинотеатра, где вот уже полчаса шёл концерт – всё же не так часто сюда заворачивали известные артисты. Хотя за эти годы и “Песняров” видел, и на Анатолия Папанова ходил, и вместе с ансамблем “Ялла” пел по просьбе Фаруха Закирова, сидя в концертном зале “Золотой долины”, не “Учкудук – три колодца”, а “Зарафшан – город солнца”.
Ещё издали послышалось усиленное динамиками уже знакомое: “Дорогая передача, во субботу, чуть не плача, вся Канатчикова дача к телевизеру рвалась…”. Станислав подошёл к левым решётчатым воротам возле сцены, где уже собралась толпа человек в двадцать не попавших на концерт или таких же любопытных, как он, завернувших сюда по пути с работы. Вот он, Высоцкий, стоит в пятнадцати метрах на сцене в джинсах и рубашке с расстёгнутым на две пуговицы воротом, перед микрофоном с гитарой на широком ремне, и поёт, отбивая в такт песне ритм правой ногой. Вены на шее вздулись, по лбу стекают струйки пота – хоть и шестой час вечера, а всё равно ещё под сорок в тени будет, да и душно как всегда – даже листья на окрестных акациях в трубочки свернулись, даром что щедро поливают землю под деревьями каждое утро.
Прямо на просцениуме под ногами певца лежало штук пятнадцать микрофонов – особенно жаждущие любители сидели, затаив дыхание, с магнитофонами в первом ряду. Говорили потом, что один, слишком увлёкшийся, прикрутил перед концертом свой микрофон изолентой к микрофону Высоцкого на стойке, а тот, увидев это, с вопросом: “А мы с вами договаривались?”, отмотал изоленту и уронил хрупкое изделие как бы невзначай на доски сцены…
Рубцов постоял минут двадцать, слушая, как после каждой песни амфитеатр Летнего, втиснувший на свои скамейки вместо обычных четырёхсот зрителей все пятьсот, взрывался аплодисментами. Песни завораживали, хриплый голос артиста заставлял сердце биться учащённо. Люди передавали записки, прося исполнить полюбившиеся вещи. Записки отдавал исполнителю приехавший с ним актёр с очень знакомым лицом, только вот никак не вспомнить, как его звали…
После отъезда Высоцкого, который останавливался в местной гостинице, в городе ходили слухи, что пол в номере был усеян обёртками от лекарств. И только позже Станислав узнал, что из Зарафшана уехал артист навстречу своей первой смерти.
Потом был ввод войск в Афганистан, когда местных, в первую очередь таджиков, поскольку их язык был похож на пуштунский, работники военкоматов поднимали среди ночи и забирали на полгода, якобы на переподготовку. Были и военные транспортные самолёты в Ташкентском аэропорту с грузом “200”. А потом был год Олимпиады, когда руководители подразделений рудоуправления получали негласные указания не предоставлять почему-то на этот период отпуск крымским татарам и немцам. И известие о смерти Высоцкого, разнесённое по всему Союзу сарафанным радио, ровно через год после концерта в Бухаре 25 июля 1979 года…
Много ещё чего было в жизни Станислава Рубцова после этого: и взлёты, и падения, и радости, и горечь предательств. И часто потом вспоминал он слова соседа по “Мотане”, слушая записи Владимира Высоцкого – девять кассет, почти всё им написанное и спетое, привёз родственник из Магадана – впитывая каждое слово в песне, каждый нюанс, только обозначенный в подтексте, особенно вот это:
“…Он начал робко с ноты “до”,
но не допел её не до…
Не дозвучал его аккорд, аккорд,
и никого не вдохновил.
Собака лаяла, а кот
мышей ловил…”
18.02.2013