Когда Христа снимали с креста,
была темнота, помню, тогда
кромешной.
Толпа числом не менее ста
вокруг собралась, да триста в кустах:
- И что, Он всё это ради нас?
Вот этих вот нас?
И весть разнеслась, и аз возрыдах:
- Конечно.
Когда же его несли обмывать,
строй обмывателей стал маловат -
семь ли, тринадцать - неважно,
да тридцать за стражей…
И то ведь - синклит и синедрион,
и пахнет не ладаном, и кто это он,
а завтра на службу, и семьи,
да будь он неладен -
страшно.
К пустой гробнице шли без конца,
а то и поболее -
шли, называя Сыном Творца,
Он тёр следы гвоздей и венца -
фантомные боли, и
стлал плащаницу с чертами лица:
- Ветер, продрогнем,
неплохо бы было огня да винца.
Аз рех:
- С Тобой новый мир построим!
Он молча глядел куда-то наверх,
потом проронил:
- Посмотрим.
Над Галилеей висела звезда,
делали селфи возле креста,
пташки свистели: весна, весна.
Ветер клонил туда же.
И всяк заметил: всё как всегда,
и паки взропташа:
- Зачем Тебе было висеть на кресте,
коль будет всё как всегда, везде,
и ладно б: такое творить во Христе
начнут - не помыслить даже.
Ответь!
Только ветер пел в пустоте
всё дальше,
всё выше:
не то «да я вот же»,
не то «дело ваше» -
никак не расслышать.