Укромный таёжник, как мшистый пенёк,
сидит в проживаемом дне и тоскует,
клянёт бессемейность и выпавший рок,
и памятью сам же себя полосует.
Покоелюбивый и хилый старик
глядит в высоту, где угрюмится небо,
суровя пропахший хвоинками лик,
ногтём расщепляя держимую щепу.
Взирает на мертвенность павшей листвы,
вбирая прохладу осеннюю с тленом,
вдыхая еловый душок и кусты,
промяв золотисто-жемчужное сено.
Закат кумачовый, как рана в душе,
темнеет, как будто гангрена в окопе.
Пробоина солнца в большом витраже.
Завалинка, будто бы насыпь под гробом.
Вдали города, паутины семей.
Владыка-паук их умело сплетает,
чтоб после забрать безбородых детей
для влаственных нужд, что себя расширяют.
Ему это чуждо, как денежный мир.
Мечтает опять превратиться в Адама,
что снова оценит эдемский ампир,
познав ад со дня отделенья от мамы.
Он тут тридцать лет, дезертир от войны,
беглец от людей, что устроили бойню,
что не пожелал растеканью беды
и братоубийства, к какому не склонный...