Ни кошки, ни детей, ни фикуса, ни женщин,
в сквозную щель двери влетает нимесил.
От потолка в чулан дихотомия трещин,
совсем как за окошком древо Иггдрасиль.
Он на балкон идет и с ним рекламный ролик,
закрадывающийся в стылый быт семей,
и видит – да, грызет кору садовый кролик,
а корни, стал быть, грызет подземный змей.
Весна лежит пред ним, бессвязная, нагая
и пробует молиться скатанной травой.
С недвижною слезою ложка не мигая
исполнившимся глазом смотрит на него.
Бог знает, что растет из огненного чрева;
в лицо ему цветет ушедшее в утиль.
На то оно и жизни северное древо,
он знает, он читал про древо Иггдрасиль.
И ворон неотвязный, грузный как сиделка,
сменивший сокола, а может и сову;
шныряет по стволу как междумирью белка,
которую читал – не помнит как зовут.
Невидимый ручей, как русло у Почайны,
питает, как известно, древо Иггдрасиль.
Он твердою рукой пьет чай из чашки чайной
и вспоминает как траву давно косил.
Многоквартирный дом, разобранное лего,
по беличьим следам судорога-короста –
мелькнул сын, внук, свояк, студент, стажер, коллега –
и стихнув постепенно, ветви стали в строй.
Мелькнул добряк, злодей,
герой-любовник, просто
любовник и отчасти, может быть, герой;
и сахар где-нигде
в моргнувшей чайной ложке.
Ни женщин, ни детей,
ни ангела, ни кошки,
ни грека, ни еврея, русского, варяга,
и белка Рататоск, за семечкой в горсти
мне говорит: «Ну что ты, старая коряга,
весна ведь при дверях. Готовься процвести».