Низколетящий поток безрадостных станций,
шляяшатаемый, словно под аяуаской,
секунды сжимаются в вечность, потолок в пол,
выживание течёт с архискверным душком.
Всё разумное, доброе, вечное, кануло
через звёзды к терниям, водоплавное,
летело и бухнулось в разинутое ничего:
в пасть на вселенской пите, угодив в молоко.
Шарнирное тулово, с макушкой не поднимаемой,
едет, вжимаясь в поручень до свиста отчаяния,
села, города, ПГТ со странным названием:
Асфальтофильная — станция самая крайняя.
Там, где влачат жалкое небо-свободо-фобы
и негде собрать бактерицидные пробы,
светофоры скучают, моргают красным:
— Стой, не иди, в большом мире опасно.
Не вылезай. Забурившись в корыто
не увидать, что на небе накрыто
пищей фантазий, воображения для
зачем, ну правда, есть сырая земля.
Да и долбят, и в уши льют, что на небе всё в дырах,
Что выщербали, расклевали задиры
заморские. Не церемонясь, звёзды выщёлкивая по одной
траектории, выстилая заместо нетрадиционной хернёй.
Всё есть херня, что не вниз и чечётко прямо.
Не рогатые люди — не чета баранам,
что упёршись в экранную рамку долбят скрепой,
в А4 сжимая туманности Андромеды.
И да, забывая, что наша галактика — Млечный Путь.
Со всего, что уделано правдой давно пора бы свернуть.
Сменить ориентацию, приделать идолу новую голову,
застерилить сенсации, думая альвеолами
сердца. Впрочем, лишённые декораций,
переварительным трактом поглощают эрзацы,
выращивают на подоконниках кресс-салат,
превращая мозговые извилины в половой акт.
Чистая физика, механика заблудившихся тел,
фрикционисты не верят в смыслы, не замечают проблем.
Лишь бы скользило, вставляло, вытрахивало,
а разум свечку подержит, вывернувшись в ничто.
Возвращаться к свободе больно. Возвращаться ранит.
И душит, шлейфом станции Разбиторая.
Лучше — узкость, портландцемент, залитый в бреши души.
Небу нельзя, и ты, человек, не бреши.