(Рассказ об осени 1962 года)
Было самое настоящее бабье лето! Ещё, наверно, ни одного листочка не успело упасть ни с одного дерева, ни в саду, ни в лесу! Но зато всё кругом было обильно раскрашено в колдовские цвета осени, какими всегда отличается бабье лето в средней полосе России! Даже ракиты с их узкими длинными листочками, правда, уже не зелёными, а необыкновенно серебристыми, стояли тихо и торжественно, как бы чувствуя свою неизбежную обречённость. Только зеленЯ, да не везде убранная сахарная свёкла, ярко выделяясь на серо-жёлтых квадратах полей, обманывали взор началом мая. Всё,буквально всё, утверждало и жизнь, и действительность в надёжности бытия, его постоянстве и стабильности! Но положение осложнял, откуда - то свалившийся на голову Карибский кризис (1), напомнивший о не очень давно прошедшей войне. Он звучал из каждой хаты, из каждого динамика, недавно, этим летом, протянутой радиосети. Кризис обнажил острейшую нехватку керосина и соли, так необходимых деревне в годины испытаний. Раскупали всё, но особенно заметна была необеспеченность этими двумя предметами первой необходимости, которыми запасались все, и кто как мог. Так и осталась та осень в памяти щедрой на урожай и погоду, и небрежной хранением керосина в каждом подвале, чулане, даже просто в деревенских сенях и хатах. Если бы не этот "Карибский кризис", то такой незабываемой колдовской осени в такой, зловещей, ожидающей обстановке, в памяти нашей никогда наверно и не осталось бы.
Наступал тёплый осенний вечер, но солнце ещё не село. Разгоняли уже с пастбища скотину, на выгоне блеяли овцы и слышен был ленивый рёв уставших, наеденных за день коров. Встречающие своих кормилиц, кто уже "плёлся" в конце стада, кто подходил к нему, ласково подзывая свою "Милку" и угощая её кусочками хлеба. В это время, именно в это, услышали все крик от хаты Максимовой, от их колодца, крик детский! Когда я подбежал туда, то увидел несколько женщин и мужиков, наклонённых над обнажённым детским тельцем, лежащем в густой прохладной траве рядом с колодцем. Это была Нина, двухлетняя девочка, одна, выбежавшая из сеней хаты. Она уже не кричала, у неё только редко поднималась грудка и большой закопчёный животик. Личико с закрытыми глазками и не было закопчёным. Бабка их, сгорбленная, с палкой, приковыляла с огорода и, ещё на подходе к нежданной беде, запричитала шамкающими губами, упала на коленки и не придумала ничего кроме, как вытирать Нину своим грязным фартуком. Пахло горелыми тряпками и мясом. Было понятно, что Нина обгорела, облившись керосином из бутылки. Их, бутылок, стояло много в сенцах за дверью, заткнутыми газетными самодельными затычками. Люди метались, не знали что делать. Растерянность была у всех пока не прибежала ветврачиха, тётка Полина и откуда-то подоспел мой отец, на ГАЗ-51(2), которые укутали Нину в какую-то холстинку и, не теряя времени рванули на Покровское, в райбольницу. Потом к колодцу на рысях подъехали несколько подвод с бабами со свёклы и начался, истошный крик тётки Зины, матери обгоревшей Нины! Она заламывала руки, заходясь в истерике, и умоляла всех дать ей Нину! Её держали, давали воды, как могли, успокаивали, после чего она снова билась и снова звала Нину. Этим трагическим случаем у меня запомнилось тогда критическое состояние международной политики, прозванное Карибским кризисом. Бабы, народ, до самого возвращения машины из Покровского, толпился у хаты, возле колодца, разделяя случившееся. Я, правда, это смотрел не долго. Бабка с мамой, поручили, или правильней, заставили меня, как старшего из оставшихся в хозяйстве мужчин, когда стемнело, найти нашего Миху, быка и пригнать его домой на привязь. А где его, чуть ли не годовалого, можно было найти тогда, поздним вечером, даже начавшейся ночью, хоть и необыкновенно светлой?
Я сел на свой велосипед, купленный отцом ещё прошлым летом и, ещё не зная с какого края деревни начать поиски Михи, поехал в Каменное, там было ещё не всё убрано свекольное поле. Полная луна так ярко освещала окрестность, что видно было не только всю лесополосу вдоль дороги, гладь её колеи, но и Теряево,- соседнюю деревеньку с редкими ночными огнями. И даже на горизонте Дубраву, - лес, километрах в десяти от нас, на том берегу речки. Обогнул "головище" (3)Каменного. На той стороне балки раскинулся Широкий Луг. Дед мой помнил, когда там его отец, мой прадед, ещё заготавливал на зиму торф. Потом посмотрел на Гремяченское поле, быка не было. Да, на старом жнивье ему и делать было нечего. С нашего края, от деревни, свёкла была уже убрана, поле утрамбовано колёсами многочисленных машин и тракторов, как на большаке. А дальше, в Гремячинскую сторону, она была собрана в вороха, но ещё не обрезана (4). Миха может был на свёкле, но на велосипеде здесь не особенно-то проедешь, хоть и Луной освещены все неровности, комья борозд и рытвины. А Нина не выходила из головы. Перед глазами лежало детское неподвижное тельце прикрытое обрывками платьица. Трудно было представлять и тётку Зину, маму сгоревшей Нины, но хотелось верить, может всё таки она только сильно измучилась. Ей ведь невыносимо больно было наверно! Смог ли бы я вытерпеть такое испытание, не знаю. Я, помню, обжигался на костре с ребятами, но не до "копчёности". Было невыносимо больно!
А быка нигде не было. Я проехал все, собранные на обрезку вороха свёклы, но, и на самОм свекольном поле, нашего Михи видно не было. На меже, против Никаноровой рощи развернул велосипед в сторону деревни, на её Березовский край,и поехал по полевой дороге, вдоль лесополосы. Неотступно думалось о случившейся трагедии. Волшебный свет луны, две полосы от колёс накатанной дороги, новый велосипед, ночь и божественная тишина располагали к раздумью весёлому, но перед глазами всё время вставала она, Нина. Старые тополя и редкие сосны кое-где выступали к дороге и накрывали её не облетевшими ещё своими ветвями. Лунный свет, отражённый от тополей, кажется, ещё больше освещал дорогу и заставлял блестеть её далеко. Необыкновенная, даже ночная теплынь, отгоняла тяжёлые мысли, но они всё равно возвращались под тихий шелест велосипедных шин, пока в лунном свете мне, почти отчётливо, показалось, что над дорогой, на придорожном тополе, что то, или кто-то висит! Я резко сбавил ход и, метров сто не доехав, остановился. Возвращаться по убранному свекольному полю было мучительно стыдно, хоть я был и один, а продолжать движение по дороге не было сил. Долго раздумывая, я всё же осторожно осмелился продвинуться, не спуская глаз со страшного тополя. Только, когда осторожно подъехал на расстояние узнаваемости, понял, что висит на дереве офицерская плащ-палатка во весь рост, с развёрнутыми полами и склонённым капюшоном. Хоть у меня отлегло, но стало интересно, кто оставил "это" висящим на дереве? Зачем брали с собой, ведь была сухая и тёплая погода? Я даже хотел снять эту плащ-палатку и увезти с собой, но победило то, что её забыли, а повесили не умышленно, что потом подтвердилось. И опять вернулась мысль о Нине, и не покидала меня уже до самого дома.
У колодца всё ещё стоял народ, в большинстве своём молча. Тётку Зину, кто-то из проезжающих машин, тоже "ненормальною", в истерике, увёз к Нине, в райбольницу. Бык мой наверно пожалел меня и пришёл домой сам. Когда приехал отец с тёткой Полиной, народ стал расходиться по домам, как и стоял, молча. Утром из правления сообщили, чтобы отец ехал за тёткой Зиной и её девочкой Ниной, умершей. А Карибский кризис благополучно разрешился быстро, в течение нескольких месяцев, и в памяти остался больше из-за никогда не бывалой у нас такой "бабьей осени" и внезапной, из-за керосиновой небрежности, смерти маленькой Нины.
(1)- Карибский кризис -высшая точка противостояния в первой "холодной войне",
когда США решили нейтрализовать Кубу с Фиделем Кастро, зная, что будут
иметь дело с Советским Союзом, возглавляемым тогда еще не снятым Хрущёвым.
(2)- ГАЗ-51 - самая распространённая грузовая машина до 70-х годов прошлого века.
(3)- "головище" Каменного - исток луговой балки, какими изрезана вся Средне-русская равнина.
(4)- Сахарную свёклу тогда убирали вручную, обрезали ботву кухонными ножами.