Глава 21
КОМА
Грехов юности моей и преступлений
не вспоминай… Господи!
Библия. Псалтырь 24, 7.
(Тетрадь Драмы)
Когда мне проткнули мочевой пузырь, я стал идиотом. Не то, чтобы стал, но обнаружил, что был. Мне хотелось смеяться и показывать на себя пальцем. Люди, видали идиота? Он изнасиловал начальника милиции. Думаете, получил удовольствие? Что вы! Нож в брюхо. Я лежал на операционном столе, голый как младенец, и матерился. Вокруг меня суетились люди в белах халатах, они никак не могли меня усыпить, наркоз не действовал. Словно собираясь меня задушить, советские медики по очереди прижимали маску с хлороформом к моему хлебальнику и весело переглядывались. Их лица в зловещих марлевых повязках меня нисколько не пугали. На их счастье, мои ноги и руки были заблаговременно стянуты ремнями, мне оставалось только мычать в тряпочку, выражая свое неудовольствие. Когда врачи устали и отступились, я открыл один глаз и громко сказал:
- Дайте водки, сволочи.
Они дружно застонали.
- Была бы водка, сами бы выпили, – процедил худой и длинный, похожий на практиканта, хирург. – Что ж, будем резать без наркоза.
Я заволновался.
- Без наркоза нельзя, товарищи! Где это видано, чтобы человека живым резали. Попробуйте еще раз, может, усну.
- Эфира мало, – подала голос толстая тетка в очках. – Мы и так на него тройную дозу израсходовали. Потерпит, не маленький.
- Я боль не переношу, умереть могу. Вас же ругать будут. Может, спирта найдете? И режьте тогда на здоровье.
- Спирт не для этого предназначен, – мрачно сказал «практикант». – Вот умрешь, тогда и выпьем, мы тоже люди, нам тебя жалко будет. Думаешь, легко, когда больной умирает?
- Жалко, конечно, – согласился я. – А мне каково?
- А тебе все равно будет.
- Нельзя же так, товарищи, – взмолился я, просительно заглядывая в суровые глаза медиков, толпящихся вокруг стола. – Если выживу, я вам ящик водки поставлю! Честное слово, товарищи.
- Обманет, – пискнула какая-то пигалица, хлопая накрашенными ресничками. – Он подлец, сразу видно. И глаза голубые.
- Не обману! Ей богу, не обману. А глаза у меня серые.
- Светло-серые, – возразил кто-то. – Это лампы отражаются.
- Нет, голубые! – заспорила пигалица. – У моего жениха…
- Дрянь глаза, – заметил «практикант». – И жених твой тоже дрянь, сбежал.
- А вот и не сбежал! Я сама его выгнала, – пигалица фыркнула. Полемика разрасталась, я заскучал, и стал проваливаться в небытие. Глаза мои закрылись сами собой.
- Умер, – сказал кто-то. – Поздравляю.
- Притворяется, на жалость бьет.
- Нет, умер! Видите, судороги начались, – холодная рука схватила меня за ногу. – Теплый еще.
- Несите спирт.
Что за глупая болтовня! Я открыл глаза, собираясь их смутить. Голоса умолкли. Однако вместо созвездия ламп, висящих над операционным столом, я увидел белый потолок и жалкую люстру на тоненькой ножке. Поддавшись панике, врачи лебединой стайкой кинулись прочь. Когда я повернул голову, их уже не было, и тут полыхнул огонь. Пожар! Пожар в больнице?
Вот чего они испугались. Куда же вы, товарищи. Я попытался встать, и не смог. Врачи не успели меня отвязать, бросили на произвол судьбы. Пожарники! Где пожарники?! Вся надежда на вас, ребята. Огонь обступил меня со всех сторон, загорелись волосы. Поздно, не спастись. Я лежал словно в кипящем котле, кости плавились и горячей смолой вытекали из пор. Глаза от жара треснули и кузнечиками прыгнули в озеро. Откуда здесь озеро? Да это же потолок. Он казался голубым и прохладным, как лесное озеро. Мне бы туда! Я закричал, но не услышал ни звука. Кожа моя чернела, трескалась и сворачивалась в мелкие трубочки, как пепел. Ад? Я понял это, и сразу огонь погас, вокруг сгустился серый полумрак, черная воронка завертелась перед глазами. Странный отдаленный звон, напоминающий свист, раздался в стороне, я ощутил необычный запах, вроде паленой шерсти, и стал падать в пустоту.
Первое, что я увидел, были чьи-то глаза, наполненные мукой. Это же мои глаза. Душа отделилась от тела. Ничего себе, новости. Я парил под потолком больничной палаты, куда мечтал прыгнуть, и смотрел сверху. А хорошо тут! Палата была двухместной. Кроме меня, в ней находился еще один больной. Мой сосед, выставив загипсованную челюсть, старательно храпел. Это показалось обидным. Если я умер, храпеть западло. Если еще нет, тем более, пусть зовет на помощь. Я подлетел поближе, собираясь щелкнуть его по носу. Этакий шнобель с веснушками. Между змеиных губ блеснуло золото. Ба. Да это Валет. Какая встреча. Старый знакомый. Я передумал его будить и вернулся к своему бренному телу, запутавшемуся в смятых простынях. Глаза мои по-прежнему таращились в потолок. У изголовья стояла капельница с двумя флаконами, полиэтиленовые трубки тянулись к моей руке и ключице с воткнутыми катетерами. Зачем покойнику лекарства? Никакой экономии. Эй, раззявы! Люди дохнут. Крикнуть я не сумел. И ладно, и хрен с ними, я работать за них не собираюсь. Я свысока смотрел на того, кем я был когда-то, не испытывая к мерзавцу ни симпатии, ни сострадания. В палату, качая бедрами, зашла очень симпатичная медсестра, грудь и ножки, прямо статуэтка, услышала-таки, почувствовала. Сейчас обрадуется свежему трупику. Она склонилась над моей кроватью. Я увидел нежный пушок на шее, вязки медицинского колпака, талию, обтянутую хрустящим халатом, поза была умопомрачительной. Эх, раньше бы не растерялся. Несмотря на то, что я умер, мне очень хотелось взять ее за соблазнительную часть тела пониже спины. Хотя бы подержаться. Не успел приникнуть. Медсестра резко выпрямилась и прямо сквозь меня выбежала из палаты. Какая досада, рук не было. Раньше бы так просто не отделалась. Я разочарованно подумал, что женщин на том свете не бывает. А если бывают, то они какие-нибудь не такие, и совсем не для этого. Тут стало не до флирта.
Снова звон в ушах, палата провалилась, черный коридор полетел, воронка вращалась. Душа моя затрепетала, и вот – ослепительный белый шар воссиял предо мной, как огромное солнце. Движение прекратилось, все звуки исчезли. Бог ты мой! Это не солнце, это живое Существо. Свет и тепло, тепло и свет – лучами струились и пронизали меня. Я готов был раствориться в этих лучах и купаться. Да это есть любовь! Счастье и благодать кутали и баюкали меня в невесомости. Неужели умер? Если это смерть, то она прекрасна. Значит, есть она, жизнь на том свете, только заслужить надо.
- Готов ли ты умереть?
Голос не прозвучал, он возник в моей голове, хотя головы не было. Я замешкался, не зная, что и сказать. Тут произошло нечто, о чем я когда-то слышал и где-то читал. Вся моя жизнь от первого крика до последнего вздоха пронеслась передо мной за одно мгновение. Об этом следует рассказать, чтобы запомнить. Картины детства и мамочка, которую я нежно любил, вызвали в душе моей слезное умиление. В ту пору я был ангелом воплоти, взрослых уважал, без нужды не врал, мозги людям не парил, а в общении с девочками так и вовсе краснел, и даже представить, что из меня вырастет, себе не мог. Сексуальные подвиги в юности и самоуважение, с ними связанное, удостоились легкой усмешки, зато первые мысли о драматургии, которым я не придавал серьезного значения, вызвали определенную симпатию. Я сам оценивал себя как бы со стороны. Полная переоценка ценностей. Стыд начался, когда я занялся провинциалками. Позор. Стыд и позорище, хотелось провалиться в тартарары, только бы не смотреть. Сцены шантажа резали душу на куски и рвали в клочья. И не спрячешься. Я был потрясен своей подлостью. Существо, преподавшее мне урок, как бы посмеивалось. Я даже усомнился в его великодушии, еще подумал, что злорадство не делает чести никому. Если уж грешен я, снимавший провинциалок на пленку в момент супружеской измены, то как назвать это кино?! Если заранее знать, мы бы и жили иначе. Существо вовсе не обиделось, я услышал кроткий ответ.
- Мы равны в грехе, как и в добродетели.
Бог ты мой, я устыдился еще больше. Он разделял мой позор и делился добродетелью, а я тут еще ерепенюсь и защищаюсь. От Кого?
Нет смысла пересказывать дальнейший сюжет, скажу только, что Существо переживало вместе со мной, и даже больше. Меня волновали собственные несчастья, его заботило человечество в целом. Я чувствовал его огорчение по поводу России и нашего города в частности, хотя, возможно, это были его мысли и чувства, но одновременно и моими, наши общие. Так опытный учитель спрашивает совета у непоседы, добиваясь, чтобы он обеими ногами встал на пути истинный. Конец фильма я встретил в полном изнеможении, но что странно. Вся жизнь моя, показанная целиком, длилась не долее секунды. Один миг. Я даже подумал, а есть ли время на этом свете? В смысле – на том. Я искренне поблагодарил учителя за урок и услышал, что меня ждет сюрприз. Тут вокруг как бы сгустился туман, большое облако, которое медленно ко мне приближалось. Без сомнения, наступал решающий момент. До соединения с этим туманом я еще мог вернуться к земной жизни, но теперь? Ничего себе, сюрприз. Не успел я пошутить по этому поводу, как среди тумана возникла светящаяся точка.
- Мама! Мамочка моя! Родная, – детская любовь полыхнула во мне, и я слепо устремился к ней навстречу. Это же мама!
Но она меня остановила. Наш разговор проходил без слов. Подробности не для вас, скажу только, мама хотела, чтобы я вернулся. Зачем, мама? Так надо. Оказывается, я еще не выполнил задачи, мой путь не окончен. Что от меня требуется? Я должен сам это понять и решить, на то и задача. Мама, мамочка! Я не хочу тебя покидать! Мы скоро увидимся, ответила она, и растворилась в тумане. Не успел ей даже сказать до свидания. Я так расстроился, что слезы брызнули из глаз. И затрещали ребра. Мне делали закрытый массаж сердца.
- Плачет! – воскликнул кто-то.
- Слава богу, очнулся, – ответил кто-то другой.
Ясно кто, практикант и пигалица. Толчки прекратились. Вот именно, слава Богу, вы тут совсем ни при чем, бандиты, чуть ребра не сломали, подумал я, и хотел сарказма добавить, но тут же, вспомнив про Существо, устыдился своей неблагодарности. Они мне жизнь спасли. Я открыл глаза, увидел головы, размытые слезами, и сказал:
- Спасибо, ребята.
- Ну-ну, батенька, все позади. Сейчас поставим укол, и вы, как следует, поспите.
Мои веки умиротворенно сомкнулись, и я с готовностью отдал себя во власть этих самых лучших на свете врачей. С моим телом что-то делали, куда-то перевозили, все это как бы не имело ко мне прямого отношения, я даже радовался. Душа моя все еще пребывала между небом и землей. Помню, испытывал легкую досаду, хотелось побыстрей освободиться от процедур и остаться наедине с собой. Наконец-то меня оставили в покое, я почувствовал тошнотворную слабость, и провалился в забытье. Но оно было недолгим, скоро я очнулся.
Палата, сумерки. На соседней кровати ворочался… Валет. Мирно так, по-домашнему. Странно, как будто ничего и не произошло за это время. И все-таки изменилось многое, изменился я сам, а со мною весь мир. Я любил эту палату, сумерки, люстру на тонкой ножке. Даже Валет, сам того не подозревая, стал мне братом. Пусть спит, у него все впереди.
Зачем же я родился, что мне предназначено? Особо неприятных ощущений я не испытывал, наоборот, обрел ясность мыслей и спокойствие. Земные заботы мной не владели, смерть не пугала, и я отдался решению философских вопросов, которые единственно меня волновали. В чем смысл жизни, что такое человек? Зачем он? Не решив глобальных вопросов, я не мог перейти к своим, личным проблемам. Философия, никуда от нее не денешься. Что ж, делать все равно нечего. Всякая научная работа требует оппонента. А что, они есть у меня. Вон. Валет на соседней койке, ему тоже скучно. Итак, приступим.
Откуда же ты взялся, человек! Человечище?.. Валет перестал храпеть, задумался, помолчал. И вдруг издал неприличный звук. Вот и оппонент вступил в работу. Мерси, веское замечание.
Однако, я не знал, с чего начать, за что уцепиться, чтобы распутать клубок. Неразрешимые вопросы, которые человечество задает себе с первого дня существования, навалились на меня всей неподъемной тяжестью. Глаза мои начали слипаться, мысли разбегались в стороны, как мыши в темноте, я поплыл в туманную даль, как бригантина. И вдруг мяукнула кошка. Протяжно и отчетливо. Откуда кошки на корабле? Пардон, я хотел сказать, в больнице. Кошка снова мяукнула, поскребла когтями по паркету, подзывая мышей, и вдруг запрыгнула ко мне на кровать. Меня шибануло потом. Докатился, кошек боюсь. Два светящихся глаза пристально следили за мной. Дурочка, я не мышь! Не надо. Я заелозил ногами. Брысь! Нечистая сила… и проснулся. Была ночь. Над дверью горел синий фонарь. Очевидно, я проспал несколько часов.
Это не страшно, я всю жизнь чуть не проспал. Живем, а зачем живем? Не знаем. Неутомимый Валет сладко посапывал, а я словно стометровку пробежал за себя и за того парня, или залпом стакан выпил. Сердце колотилось, предчувствуя прозрение, сна ни в одном глазу, в животе горячо. Это анестезия отходит. И вдруг понял. Нет, я не проснулся, меня разбудили. Кто? Светящееся Существо. Ученик был на этом свете, учитель – на том, но мы были рядом. Не для того я родился, умер и вернулся к жизни, чтобы бездарно дрыхнуть. Теория поля, конечно. Вот с чего надо начинать. Эх, Марина, тебя не хватает, для вдохновения, твоих чудных зеленых глаз. Брысь, нечистая сила. Эти женщины, они вечно мешают, мозги от них набекрень.
Сколько ученых, начиная с великого Эйнштейна, сломали зубы этим орешком. Хотя, почему бы и не рискнуть здоровьем, которого нет. Все равно, считай, в долг живу. Итак, теория поля, гасите свет, воздушная тревога. Без паники, товарищи ученые, я на ваши лавры и пенсии не претендую. Если скучно, читайте Маркса. А я понадеюсь на чувство прекрасного, и кинусь в прорубь. Что есть «поле»? Система противоречий, напряжение. Довольно обтекаемо, но большего и не требуется. Я не собираюсь совать пальцы в розетку и кричать от восторга. Мне нужна не физика, а философия. А что есть «единое»? Нечто целое, что нельзя разделить ни ножичком, ни боеголовкой, ни молотком разбить, ни возражениями опровергнуть. И это целое должно быть вечным. Бессмертие, жизнь вечная. Единым называется поле, способное восстанавливать самое себя. Сам не понимаю, но звучит!
Поле, способное восстанавливать самое себя, есть система бессмертия. Приплыли, товарищи ученые, сливайте воду. Философский камень, эликсир бессмертия, вечный двигатель, и голова вроде не болит. И где наша жизнь не пропадала? Едем дальше, видим мост. Всякое поле должно иметь, а как иначе, два основных энергетических полюса, плюс и минус. Попробуем нарисовать общую картину Вселенной… Валет, собака такая, затих. Наверно, оппонент собирался возразить, что рисовать он не умеет, а главное, не хочет. В детстве не приучили, папа пил, мама гуляла, воровать начал. Добро бы, бабу голую рисовать, а то Вселенную. Так ведь это одно и то же. Пришлось вступить в полемику, для разрядки международных отношений. Поэтом можешь ты не быть, но человеком быть обязан. Сказал Маяковский и застрелился. Все беды из-за баб. То Дункан, то Гончарова, то Пума с Маринкой. Не переживай, дружок. О женщинах речь тоже будет. Валет довольно засопел! Оппонент называется, я продолжил.
Существует звездное поле. Звезды – женское начало, энергия со знаком минус, материя в чистом виде. Почему минус? Да потом что стремится к покою, подавляется гравитацией, но порождает плюс, вокруг звезд образуется вакуум. Космос – мужское начало, дух в чистом виде, энергия пространства, где мчатся бешеные младенцы вроде меня, нейтрино и разные свободные частицы, которым хочется все понять и обязательно кого-нибудь трахнуть, желательно звездочку покрасивее, и погибнуть геройски, зато дети появятся. Тут и продолжение рода, и вечная память. Напряжение между звездами и космосом образует родительское поле, еще не единое. Единое – это когда все вместе, родители и дети в одной кастрюле парятся. Я не декабрист, прошу не путать. Трубецких нас было полсела, может быть, в сомнениях и муках – от князя прапрабабка родила. По образу и подобию.
Солнце мама! Космос папа. Целовались не зря, получилась Земля. Как вышло? Жила себе звездочка, молодая и красивая, звали ее Солнышко. Космос-удалец мимо пролетал. Зацепило, начал круги мотать, стихи читать, поэмы про любовь и райское блаженство. Все ближе, ближе… Вдруг бац! Выброс энергии. Как? Что? Позовите врача! Караул, мы беременны. Обрюхатили Солнышко. И пришлось добру молодцу бросать живопись и поэзию. Конфетный период закончился, началась семейная жизнь. Родительское поле затратило часть энергии, образовалось сложное поле. Солнечная Система. А детей? Их семеро по лавкам, куда деваться. Папаша, гони денежки! Алиментики, так сказать.
Земля, как всякое дитя женского рода, стремится к гармонии. Смена дня и ночи, то в жар ее бросит, то в холод, кометы и астероиды, ужас. Родителей не выбирают, суровые попались. Особенно мамаша строгая. Ни в кино, ни на танцы, только и знает: отцу скажу, ремня получишь. В подвале закроем, будешь рукавицы шить. Бегай вокруг дома, как коза на привязи. Ура! Папа приехал! Папа, дай денежку! И скажи матери, чего она! Папа стакан накатил, ему надо с мамой уединиться, за жизнь поговорить, держи, дочка, все не пропивай. Молодежь ныне! А папа расщедрился. И создал доченьке защитный слой. Если планета энергия со знаком минус, вокруг, ясное дело, энергия со знаком плюс, уголок райский, Эдем называется. Другое дело! Атмосфера, мягкий климат, облака плывут, юбки-оборочки, мальчики торчат, на астероидах гоняют, прикид солидный. Весна пришла, любовь, ритмы бьют ключом, успевай, поворачивайся… Короче. Образовалось биополе. Рожай, не хочу! Девка созрела, кущи райские. Как, что? Не может быть. Может, товарищи ученые. Это вам не Дарвин с его обезьяной. Опустите плечи, бить не будем. Биополе Земли есть напряжение между ее гравитацией и антигравитацией, притяжением Космоса. Земля – это планетарная матка. Жизнь результат напряжений, а не случайных катаклизмов, и вовсе не естественный отбор мутантов. Эволюция не случайна, но развивается в точном соответствии и заданном направлении, что приводит к появлению Человека! Его не занесли с других планет, но он результат энергетических процессов. Деревья стоят прямо, а не валяются на тротуарах, как пьяные. Лежали бы, но есть напряжение в пространстве, и по струнке весь мир живет, киты плавают и стада кочуют. Травинка асфальт пробивает, человек ходит прямо, потому что позвоночник тянется вверх. Космос зовет! Рождаться еще предстоит, а пока мы в животике барахтаемся, пуповины сосем, за скважины боремся, воюем. Естественный отбор для обезьян, а человек – звучит гордо. Валет, мерзавец. Ты слышишь?! Что, что. Вращаться тебе в колесе Сансары, от таракана до баобаба, пока думать не начнешь. Знание – вот где сила.
Материалистов просим выйти из зала! Ваши мозги весят 3 кило? Натужьтесь, и спустите их в унитаз, и будьте счастливы, ровно столько стоят ваши убеждения. Человек умирает в материи и рождается в духе. Христос воскресе. Божий Сын… В воспаленной башке завертелась цифра 7. Что такое, почему кричат? Понедельник, вторник, пятница, суббота. Ба! Да это код бессмертия, период. Батюшки светы! Вселенная, Солнце, Земля, Биополе, Человек, Сын, Бог Отец! Вот они, 7 светильников, 7 субстанций единого поля. Семь уровней сознания, семь счастливых нот. Гармония – путь к бессмертию, мир спасет красота. Любовь движет миром! Перед глазами возник сияющий шар. Ба, это Христос?!
- Господи, спаси и сохрани, – зашептал я запекшимся ртом. – Господи, спаси и сохрани…
Чертики закопошились в черепной коробке, как шахтеры, побросали молотки, и пошли на митинг, повыпрыгивали на подушку, заскакали по кровати, потащили одеяло. Семь рождений – семь смертей, семь сознаний – семь чертей. Сердце ухнуло, я стал проваливаться в преисподнюю, и вдруг. Я прозрел! Драматургия. Танцуйте, товарищи ученые! Пилите, Шура, пилите! Гири золотые…
Ремарка: чертики, взявшись за руки, танцуют. Некоторые пилят гири.
Глава 22
КАРЛУША
В семье не без урода.
Поговорка.
Пуме снился сон. Будто бы церковь. Она и Серж в свадебных нарядах стоят перед священником, тот нараспев читает молитву, помахивает ладанкой и брызгает на новобрачных мочальной кистью со святой водой. Вдруг Пуму сзади трогают за плечо, она оборачивается и видит здоровенную тетку в зеленом клеенчатом фартуке и с большим кухонным ножом в руке.
- Пора ужинать, деточка, – тетка смотрит алчно, ее губы похожи на красных гусениц, они шевелятся сами по себе. Пума в смятении отворачивается, священник продолжает читать молитву. Серж замечает ее волнение, оборачивается на тетку, вдруг падает на колени, и начинает самозабвенно целовать ее руку с ножом. Пума отшатывается, кидается к священнику, но тот чернеет лицом и смеется, на глазах превращаясь… Да это Драма!?
- Просыпайся, деточка, пора ужинать…
Пума слышит ласковый голос и, наконец, соображает, что все ей только приснилось. Облегченно воздохнув, она открывает глаза и… вздрагивает: все та же тетка в фартуке. Но это уже не сон, фартук другого цвета и вполне домашний, кухонный.
Приходя в себя, Пума боязливо выглядывала из-под одеяла. Перед ней стояла женщина лет пятидесяти или чуть больше, странной наружности. Белые волосы завиты крупными локонами, алые губы сложены бантиком, ресницы густо накрашены, она явно стремилась выглядеть моложе своих лет, однако кожа на лице, не смотря на полноту щек, была дряблой, глаза утопали в морщинах. Бордовое старомодное платье поддерживало оплывшие формы, горжетка скрывала шею, при этом голубенький фартук выглядел аляповато и чересчур легкомысленно. Женщина казалась потрепанной куклой, которая не утратила надежды на привлекательность.
- Здравствуй, дорогая. Как себя чувствуешь, деточка? – дав себя рассмотреть, спросила женщина, деланно умильным взглядом подбадривая гостью.
- Здравствуйте. А вы кто?
Женщина, спохватившись, спрятала руки за спину, развязала там тесемки и сняла фартук через голову, поправила ладонью локоны, и тогда заявила:
- Я твоя мама, – наверно, это была шутка, женщина приторно улыбнулась, словно кокетничала с маленьким ребенком. – Будущая мама. Когда вы с Сережей поженитесь, ты будешь называть меня мамой. Хорошо?
Пума, все еще под впечатлением сна, не очень обрадовалась появлению самозванки, хотя сама тема была приятной.
- Хорошо, – сказал она. – Только мы не решили… Насчет свадьбы. Значит, вы Сережина мама?
- Меня зовут Дарья Семеновна. – Женщина вытянула губы, словно ожидала, что Пума от восторга выскочит из постели, повиснет на шее и полезет целоваться. Когда этого не случилось, она поджала губы и с достоинством не оцененных чувств вздохнула. – Я больше чем мама. Я кормилица, нянчила Сережу, пока его биологическая мать в институте дни и ночи проводила. Я жена Петра Тимофеевича вот уже тридцать лет. Сережа с детства зовет меня мамой, на людях предпочитает по имени-отчеству. Так уж повелось. Ты голодная, деточка, а мы все болтаем. Как грудка, не болит?
Пума пощупала повязку под одеялом, и на всякий случай поморщилась. Она еще не решила, как себя вести с этой довольно милой, но неприятной женщиной. Фальшивая она какая-то. И что? Пума мысленно усмехнулась.
- Выспалась, вроде не болит. Когда шевелюсь, щиплет.
- Заживает, – уверенно сказала Дарья Семеновна. – Я фартук не снимала, хотела вначале спросить, может, ужин сюда принести, в постели покушаешь? Больным полагается.
- Да нет, я встану. А Сережа что-то рассказывал? Про меня. Мы с ним недавно познакомились. А вы сразу про свадьбу.
- Нет, ничего не рассказывал, мы с ним не виделись по приезду. Отцу он звонил, очень сильно за тебя переживал, беспокоился. Меня не обманешь. Петру Тимофеевич некогда, работа партийная, ответственная, а я неужто не знаю ребенка своего, грудью выкормленного? Очень он у нас хороший, ты его не обижай, деточка.
Пуме стало смешно, она даже рассмеялась, вспомнив, как он в бане орудовал! Сам без трусов был, а трех мужиков, вооруженных, запросто уложил!
- Его не очень-то у вас обидишь.
- Мужчина он самостоятельный, художник, выставки у него бывают, и зарабатывает прилично, – она его как бы сватала. Да она из деревни! Пуме стало понятно, почему женщина странно выглядит, просто старается перед ней, платье бордовое, небось, нацепила старое, локоны. Да это парик? Ну, конечно же. Волосы пластмассовые. Баба деревенская строит из себя даму, кормилица бывшая.
- А Сережа звонил, не сказал, когда будет?
- Он еще вчера обещался, ждали его, ждали. – Дарья Семеновна покачала головой. – По секрету скажу, он в органах работал, в покое не оставят. Не могут без него, очень ценят. Вот, даже ночами, операции у них, преступников ловят. Только ты, деточка, не подведи. Никому, молчок. Думаю, ночью заявится, а то утром. Так что, не жди его напрасно, наждешься, все глазоньки проглядишь, глазища чернослив прямо. Ох, и доченька у меня будет, всем на зависть. Ну, если выспалась, пойдем ужинать, а то Петр Тимофеевич заждался. Ты уж умойся, причешись тут, – Дарья Семеновна глянула на всклоченную копну химии на голове Пумы. – Какая мода ныне. В ванной халат, полотенце. Платье-то твое ремонтировать надо. Ванная рядом, выйдешь в коридор, первая дверь направо, туалет следующий. Не буду смущать, – Дарья Семеновна подмигнула. – Успеем еще, нашепчемся с тобой, в гостиную потом спустишься.
Ужин проходил по-домашнему обыденно, что Пуму несколько разочаровало. Она ожидала скользких вопросов, скрытых ловушек, на худой конец готовилась к прямому допросу и угрозам. Петр Тимофеевич ни о чем спрашивать не спешил, даже, как показалось Пуме, заискивал перед супругой, которая сдержанно ворчала на него по всякому пустяку, то он супом швырнет, то горчицу не закроет, то пьет без меры. Действительно, за ужином он выпил практически один, дамы только пригубили, бутылку «Старки». На нем это, впрочем, никак не отразилось, только глаза под стеклами очков заимели блеск не совсем натуральный. Вообще он казался милым старичком, безобидным пенсионером-подкаблучником, и Пума невольно усомнилась, тот ли это Хозяин, что держит всю городскую мафию за кадык костлявой рукой? Интересно, догадывается Сергей, кто его папаша? Вряд ли. Она постепенно успокоилась и даже позволила себе за компанию пару рюмок. Дарья Семеновна отправилась за чаем, и Петр Тимофеевич, словно того и ждал, невинно улыбнулся.
- А что Макс, уже заручился твоей поддержкой?
- Что? – Пума якобы не поняла, вспомнив о пистолете Макса, и даже сглотнула слюну, ощутив во рту привкус металла и пороховую горечь. Ее замешательство не укрылось от внимания визави.
- Замуж советовал выйти. Счастья пожелал? – Петр Тимофеевич улыбался добродушно, однако в глубине его серых зрачков проглядывала нехорошая пустота. Откуда знает, что Макс сказал? Или так, гадание на кофейной гуще, случайное предположение. Дарья Семеновна даже не сомневалась, что они поженятся. Или Серж им сказал. По такой вот пустоте в глазах, какая была в глазах собеседника, а она сталкивалась, можно определить скрытого садиста или маньяка. Пума не хотела пугаться и холодеть, малейшая ошибка, одна неверная интонация, вызванная испугом, могла стоить жизни. Ответила почти не задумываясь.
- Советовал, – Пума поддалась интуиции.
Макс опасен, но он не здесь, а старичок вот он, руку протяни. А может, они в сговоре, может, еще тысяча причин, кто их знает, а ей ошибаться нельзя. Петр Тимофеевич удовлетворенно хмыкнул.
- А мне Багира про тебя рассказывала. Вы подругами были, – вопрос как бы риторический, но задан с подтекстом. Если Багира проститутка в прошлом, то и она, как подруга, недалеко ушла, а как же тогда замужество? Макс одно, а сын совсем другое. Он ее прощупывает.
- Можно сказать, и подругами, – скованно ответила Пума. Отрицать, если он в курсе, бессмысленно, а вот сама она может и не знать, женская дружба понятие растяжимое. Мурашки стайками забегали по спине. Пусть не открытый допрос, но результат может быть тот же самый. Багиру нашли на свалке. А ее где найдут? Если Макс опасен, а он служит Хозяину, надо полагать, что этот божий одуванчик опасней в десять раз.
- Багира была любовницей Фауста, – старичок сделал паузу. – И ты тоже?
- Я… – у Пумы стучало в висках. – Фауст. А кто это?
- Как же! Это же ты на машинке печатала? Письма с угрозами. И не знаешь, кто такой Фауст. Очень смешно. – Петр Тимофеевич тихо смеялся, показав мелкие острые зубы.
- Это Краснов, полковник. Он давал текст, а кому, куда… Честное слово, я даже не знала. Потом уже, когда Серж… Сережа сказал. Тогда поняла. Извините, я не хотела.
Можно сказать, она сдавалась на милость победителя, лгать бессмысленно, этот милый старичок видел ее насквозь. Мысленно она попрощалась с жизнью, актерский трюк. Переживание отразилось на лице, в глазах, в интонациях.
- Что ты к гостье привязался?! – накинулась на него Дарья Семеновна. Не успев зайти в гостиную с подносом в руках, она сразу заметила смертельную бледность, словно льдом сковавшую лицо Пумы. – Не обращай на него внимания, деточка. Я вот его сейчас подносом. Хрен старый! Ты не в кабинете своем, устроил допрос барышне. Она раненая, врач сказал не волновать, а ты что тут надумал? Я вот Сереже нажалуюсь, как ты с его гостьей обходишься. Злыдня! Деточка, тортик кушай, – ругаясь на мужа, она разгружала поднос. – Я сама стряпала, ты не стесняйся, он поужинать спокойно не даст. Пьяница. Я вот в милицию позвоню, угомонят дебошира. Тиран домашний.
Пуме было дурно и смешно одновременно. Какой тортик? Какая милиция? Конечно, откуда бедной женщине знать, кто ее муж. Баба деревенская, кормилица, а тут минотавр, главарь мафии, пожирающий собственный хвост и свои соседние головы. Пришлось кушать. Она сидела каменным истуканом, водя чайной ложечкой в бокале с подстаканником, и вдруг почувствовала, как на ее голое колено под столом легла горячая сухая ладонь. Петр Тимофеевич, получивший укорот от жены, снова превратился в пенсионера-подкаблучника, поддакивал супруге, возмущавшейся ценами на колхозном рынке, а рука тараканом ползла по бедру все выше и выше, еще немного, и доберется до трусиков. Вот так. Мечтала девочка о свадьбе. Кто он считаться будет! Свекор, папа, любовник? И попробуй, откажи. Пума сидела ни жива, ни мертва, уставившись в свой бокал. В глазах закипали слезы, вдруг она чихнула. Рука отдернулась, и это было спасением. Надолго ли?
Несмотря на старания Дарьи Семеновны, пытавшейся разрядить атмосферу, ужин закончился на пике неловкости. После ужина Петр Тимофеевич отправился к себе, а его супруга не отказала себе в удовольствии познакомить гостью с домом. Сюда переехали недавно, и хозяйке не надоело делиться планами по обустройству и выслушивать советы и отзывы. Пума, утомленная событиями и особенно ужином, не посмела отказаться, чувствуя в хозяйке свою единственную защитницу. Да и вряд ли здесь бывали гости или посетители, пришлось уважить. Они перемещались с одного этажа на другой, из бильярдной в кабинет, потом далее по спальным, лестницам и коридорам, Пума совсем потеряла ориентацию, где тут и что находится, проходили мимо отведенной ей комнаты, и она искала повод, чтобы задержаться, потом сослаться на самочувствие и откланяться.
- А здесь у вас что? – она показала на дверь в противоположном конце коридора, от которой гостеприимная Дарья Семеновна старательно ее оттирала, тут и вовсе как-то сквасилась.
- Здесь у нас родственник один живет, – туманно пояснила хозяйка дома. – Инвалид. У него ноги парализованы. Вообще-то ему готовят комнату, с приспособлениями и тренажерами лечебными, пока оборудование не привезли, ждем. Из-за границы везут, долго. Мы его отдельно кормим, стесняется. И врачи говорят, так лучше. Психика, комплексы детские. Свет не любит, извини, деточка. Пойдем, а то побеспокоим, плакать будет.
- А, конечно, – Пума забыла про намерение откланяться. Этот инвалид заинтересовал ее больше, чем весь дом с его прочими обитателями. – Пойдемте. А куда?
- Я тебе картинную галерею покажу!
Дарья Семеновна схватила ее за руку и потащила вниз, через гостиную в зал чуть поменьше, почти сплошь увешанный картинами.
- Это все Сережины работы, – не без гордости сообщила хозяйка. – Ты, деточка, не спеши. Картины требуют внимания и одиночества, как их рисуют, так и смотреть надо, в тишине проникать, а я пойду, посуду помою.
- Вам помочь? – из вежливости спросила Пума, мысленно посылая хозяйку ко всем чертям.
- Что ты, что ты! Деточка, сама управлюсь. Не везет нам с прислугой. Дом большой, не справляюсь, кого попало не возьмешь, а на него и не угодишь, привереда, – Дарья Семеновна сложила губки ярким бантиком, хоть ниткой их перетяни и котенку на забаву, тронула локоны. – Пойду фартук одену, а ты смотри себе, дорогу потом найдешь?
- Да, спасибо.
Хозяйка удалилась и Пума, проводив ее глазами, хотела тут же прокрасться к себе, но решила чуть выждать, пока она займется посудой. Совершенно неожиданно картины ее заинтересовали. Это были весьма мрачные полотна. Разных размеров, в рамах и без них, разные по тематике и колориту, картины даже отличались манерой письма, очевидно, художник пробовал разные стили и направления, конечно же, и написаны были в разное время, и все же их объединяло нечто общее. Этим общим была личность автора, и личность очень мрачная. Она проступала в каждом мазке и каждом сюжете, в каждой картине, казалось, сам автор незримо присутствует в этом зале, и сейчас за ней наблюдает. Пуме стало неуютно, она даже завертела головой, опасаясь, как бы не схватили сзади. Но постепенно успокоилась, увлеклась и стала переходить от одной картины к другой, спешить и в самом деле некуда.
Ее внимание привлекла «Кормилица». Крупная женщина в белом халате, доярка или ветеринар, да и не суть, держала на руках годовалого младенца. На заднем плане в голубой дымке паслись на пригорке овцы, целое стадо. Сюжет почти классический, деревенская матрона, кормящая грудью. Картина написана в пастельных тонах, однако впечатление производила жуткое. У кормилицы были желтые волчьи глаза, направленные на зрителя, при этом злорадная торжествующая улыбка, напоминающая звериный оскал, придавала ее лицу отнюдь не благостное выражение. Халат на одной груди разодран, из прорехи выпирает молочная железа, расцарапанная до крови, брызги и пятна на белой ткани, но не это пугало. Розовощекий младенец. Задрав голову и заливаясь смехом, он казался маленьким дьяволом, потому как, не смотря на возраст, имел острые крепкие зубки. Как у взрослого Петра Тимофеевича. Кормилица, конечно же, имела сходство с его женой. Это страшно. Пуме стало не по себе, она перешла к соседней картине, успокоения не получила.
«Рынок. Мясной отдел». На переднем плане внизу большое корыто, наполненное парным, только что нарубленным мясом. Плаха для разделки туш, воткнутый топор с кривой рукояткой. Сбоку прилавок, весы с гирями. Все прописано в деталях, почти в натуральную величину. За прилавком, по ту сторону от зрителя выстроилась очередь, видимо, ждут продавца. Исхудалые лица, истощенные живые мертвецы, их взгляды направлены на корыто с мясом, получается, что смотрят на зрителя. Центром композиции служит жалкая рыжая собачонка. Скосив глаза на терпеливо ждущую очередь, собачонка тянет за палец… человеческую руку, торчащую из корыта. Пуме стало дурно.
Ее чуть не стошнило и, желая забыть про эти жуткие картины, она покинула галерею, прошла через гостиную мимо кухни, где звякала посуда, поднялась на второй этаж, вот и коридор с отведенной спальней, вспомнила. Остановившись на пороге, она посмотрела в конец коридора, и заметила ключ, видимо, забытый в двери комнаты, где, со слов Дарьи Семеновны, проживал некий инвалид. Раньше ключа не было, она бы заметила. Пума подошла ближе, прислушалась. С кухни доносилось мерное бряцанье, посуда успешно мылась, а любопытство разгоралось. За таинственной дверью также слышались звуки, деревянное постукивание и чавканье. Кого они там держат? Любопытство очень коварное чувство, чем больше борешься, тем оно сильнее. Она тихонько застонала, так ей хотелось разгадать эту загадку, и повернула ключ.
Взявшись обеими руками за ручку, потянула дверь на себя. Не к месту вспомнилась рыжая кудлатая собачонка. Готовая в любой момент отпрянуть и убежать к себе, она медленно засунула голову внутрь. Комната была неярко освещена настольной лампой. Около стола, боком к двери, в инвалидной коляске сидел мужчина. Он ел нечто вроде манной каши, стукая деревянной ложкой о дно и края пластмассовой миски. Вот и все, ничего интересного, укорила себя Пума, и уже хотела ретироваться незамеченной, тут бы и делу конец, но мужчина поднял голову и, обернувшись, посмотрел на дверь.
- Серж! – обрадовалась Пума, и зашла в комнату. – Когда ты приехал?
Она приблизилась в возбуждении, хотела даже обнять его, но тут у мужчины ручейком потекла слюна, каша размазалась по подбородку, он с натугой замычал и схватил ее за полу халата. Пума взвизгнула, дернулась назад, раздался треск материи. Она вывернулась плечами, выскочила из халата и, оставив его в цепких руках, кинулась к дверям, подвывая от ужаса. Инвалид с проворством развернул кресло, крутанул колеса и помчался за ней. Дверь распахнулась вовремя, и Пума с налета очутилась в объятиях Петра Тимофеевича, который вместе с нею отпрянул назад. Коляска с разгона ударилась в закрывшуюся дверь. Петр Тимофеевич едва успел повернуть ключ. Изнутри раздался бешеный рев. Пума дрожала в объятиях мэра, и только осознала, что стоит в кружевных трусах, почти нагишом, а снизу поднималась Дарья Семеновна.
- Петя! Что случилось?
От пережитого ужаса у Пумы подкосились ноги, пусть без нее разбираются со своими инвалидами, картинами, бандитами, ей не под силу. Она упала в обморок, очнулась в своей кровати. Рядом сидела Дарья Семеновна, с сокрушенным видом гладила ей руку и укоризненно качала головой.
- Пень старый, ключ забыл. Сам его кормит, никому не доверяет. Бедная деточка, – добавила она, заметив, что Пума приходит в себя.
- Кто это был?
- Это Карлуша. Ты не бойся. Он из комнаты своей не выходит. Свет ему вреден.
- Карлуша. Карл? – она все еще дрожала. – А почему он так на Сережу похож?
- Когда-то они были близнецами. Даже я, кормилица, поначалу путала. А потом с Карлушей что-то случилось. Осложнение после скарлатины, но это вряд ли. Может, упал, позвоночником ударился, повреждений не нашли, врачи сказали, на нервной почве. Разговаривать перестал и ноги отнялись. Лечили, показывали, все без толку, куда только ни возили. Мамаша их загуляла, сказала, это наказание за грехи. Это Петру-то Тимофеевичу? Она решила, что это он ребенка ударил. Ее бил, врать не буду, было за что, – Дарья Семеновна сложила губы трубочкой. – Вот и ушла совсем. Потом они развелись, секретарь райкома, это сейчас легко, а тогда не так. Не та мать, которая родила, а которая воспитала. Верно, деточка? Вот, посмотри, специально принесла. Мальчики мои.
Дарья Семеновна вынула из кармана небольшое старое фото. На снимке была изображена она сама, молодая и вполне красивая женщина, возлежащая на кровати с двумя младенцами, каждый сосал свою грудь. Она напоминала кошку или собаку. Или свинью. Фото, конечно, постановочное, для домашнего пользования, но Пуму снимок сразу успокоил. Все встало на свои места. Хозяйка поднялась.
- Спи. Когда проснешься, Сережа уже приедет.
Дарья Семеновна спрятала фотографию, заботливо поправила одеяло, улыбнулась на прощание, пожелала спокойной ночи, выключила свет и вышла. Чего в этой жизни только не бывает? В каждой семье, если поискать, найдутся скелеты в шкафу. Прошлой ночью она чуть в бане не угорела, утром на свалке грудь хотели отрезать, потом Макс пистолет в рот засунул, а на ночь глядя инвалид набросился. Веселая жизнь. Но утомительная. Она задремала.
Глава 23
РОЗЫСК
Да был ли мальчик-то?
«Жизнь Клима Самгина». Горький.
Слово «Коммунист» он произносил как ругательство, при этом каждая буква до краев наполнялась презрением. Если, к примеру, стояли долгие морозы или шел бесконечный дождь, он поднимал голову от надоевших шахмат и цедил сквозь зубы: «Коммунисты». Можно было не продолжать, и так понятно, кто виноват. Во всех бедах, своих или чужих, случился природный катаклизм или мировой скандал, он безоговорочно винил коммунистов. Война на Ближнем Востоке – они виноваты, двойка по математике – кто же еще, автобус опаздывает или в угол поставили, цены подскочили – они, проклятые. Во всем, что выходило за рамки разумного, он винил коммунистов. Игорьку недавно исполнилось 10 лет. Это был круглолицый плотный мальчик в очках, имеющий внешность отличника. Он был не по годам смышлен, обыгрывал папу в шахматы, читал заумные книги и при этом люто ненавидел коммунистов и презирал. Сын – единственное, что любил Макс в этой жизни.
Прошли сутки с момента, как некто сообщил Максу о похищении сына. Вспоминая тот телефонный звонок, искаженный голос и возглас ребенка, Макс бесился. Постепенно слепая ярость, душившая его, уступила место глубокой растерянности, а сутки беспорядочного розыска, не давшие единой зацепки, довели его до панического страха за жизнь Игоря. Он не мог себе простить, что, увлекшись собственными делами, не удосужился обеспечить сыну безопасность. Максу не раз приходилось убивать, и он презирал людей за нестойкость перед лицом смерти. За себя он был спокоен, потому что давно не боялся, но при чем тут ребенок? Уверившись в себе, он и мысли не допускал, что сыну может что-то угрожать. Макс мог убить, распилить или изрезать себя на куски, но даже представить себе не мог того страха, который сейчас им владел. Этот страх унизил, растоптал его, уничтожил. Коммунист, обозвал себя Макс излюбленным ругательством сына. Самый жалкий обыватель, овца безропотная, выше его, Макса. Потому что обыватель, каким бы жалким ни был, не подвергает опасности своих детей. Он же, ослепнув от гордыни и мнимого права умереть достойно, тем самым подставил сына под удар. А это самое последнее дело. Судьба наказала его. Грош цена твоей чести и свободе, если они создают хоть малейшую угрозу твоему ребенку. За прошедшие сутки Макс проклял свою жизнь. Но менять ее было поздно, и сетовать тоже. Надо было спасать сына.
Действовать нахрапом бесполезно. Тот, кто похитил Игоря, прекрасно знал, на что идет. Требовалось вести тщательный и осторожный розыск. Какие-то следы, нити должны остаться, люди бесследно не исчезают, такого опытного телохранителя как Борман, в прошлом боксера-тяжеловеса, убрать по-тихому было невозможно. Однако убрали.
Макс начал с осмотра детской. Он не знал, что искать, поэтому искал вслепую, перебирал игрушки сына, вещи, учебники, перелистывал тетрадки, рылся в ящиках письменного стола, надеясь наткнуться на нечто необычное, незнакомое, какую-нибудь деталь, которая позволит уцепиться и выведет на след похитителей. С сыном у его были доверительные отношения, а Борман, который находился рядом, не подпустил бы людей со стороны. Был вариант, что подкупили Бормана, тогда все просто, но думать так преждевременно. Макс искал, и каждая вещица, вроде складного ножа, подаренного сыну на день рождения, резала по живому, а Игорек с фотографии на стене хмурил брови. Коммунист, говорили его глаза.
Почти без всякой надежды Макс вытащил из-под кровати большой ящик со старыми, дошкольными игрушками, не стал их перебирать, а просто вывалил содержимое на пол. Сразу обнаружилась широкая плоская коробка с фирменными наклейками. Озадаченный Макс поднял крышку. Конструктор? Новый. Игорек давно мечтал о таком наборе, в магазине не купишь. Макс нашел бы и купил где угодно, но как-то забывал, а тут? Откуда-то взялся.
- Наташа! – позвал он.
В дверях появилась худосочная девушка, затравленный взгляд которой не смел подняться выше ног Макса, в глаза смотреть она просто боялась. Наташа была домработницей несколько последних лет и заслужила его доверие. Стирала, готовила, убирала квартиру, словом, выполняла всю хозяйственную работу, без которой не может обойтись ни один дом и семья. Вчера, узнав о похищении сына, он ее допросил излишне сурово, запретил выходить из дома и вообще основательно запугал.
- Откуда это? – Макс пальцем указал на коробку.
- Не знаю. Первый раз вижу.
- Хочешь сказать, он им не играл? – спросил Макс, не понимая, как Игорек, заполучив «конструктор», о котором мечтал, даже не похвастал им, не стал играть, а запрятал подальше.
- Не знаю. Не видела, – из потупившихся глаз готовы были брызнуть слезы.
- Понимаешь, дорогуша, – Макс говорил по возможности мягко. – Это важно. Вспомни, как следует, может, звонил кто-нибудь незнакомый, приходил?
- Звонил.
- Кто, когда?
- Раза три или четыре звонили по телефону и молчали. Накануне.
- Что же ты сразу не сказала?
- Я думала, номером ошиблись.
- Четыре раза подряд, – Макс опять начал злиться, но взял себя в руки. – Дорогуша, я же просил сообщать обо всех звонках, молчат или не молчат. Сейчас расскажи еще раз, вспомни каждую деталь. Может, что упустила вчера. Во сколько ты встала?
- Как всегда, в 6.15… Умылась. Приготовила завтрак, чайник поставила. В начале восьмого часа разбудила Игоря. Мне показалось… – Наташа умолкла, впервые подняв глаза.
- Что показалось?
- Он совсем не капризничал.
- Он никогда не капризничает.
- Не капризничает, если вы дома, а так он обычно оттягивает подъем. До последнего. А тут сразу встал, даже улыбался, радовался.
- Не понимаю. Радовался?
- Он так встает, когда его ожидает подарок, день рождения, что-нибудь приятное.
Макс понял, кивнул.
- Дальше.
- Оделся, умылся сразу, без напоминаний. Поел хорошо. Портфель еще с вечера собрал, а вообще в последний момент, тетрадки на ходу запихивает.
- Понял. Дальше. Борман: когда заехал?
- Борис… Без двадцати восемь, как всегда. Тоже веселый, в домофон шутил. Букой обычно смотрит, а тут? Подмигнул, ущипнул. Извините, что я подробно, вы сами просили.
- Все правильно, именно так. Ущипнул?
Это было странно. Макс предупреждал Бормана, чтобы никаких шалостей в доме. Не хватало еще, чтобы телохранитель с домработницей шашни крутили, да еще при Игоре.
- Никогда не было. Вы ему не говорите. Получится, что донесла.
- Не скажу, я ему руки-ноги вырву. Если без меня не вырвали. Дальше?
- Он на такси был. Чуть-чуть опоздал. Сели и уехали.
- Почему на такси?
- Сказал, тачка забарахлила, пришлось срочно мотор ловить. Уехали, больше я их не видела, никто не звонил и не приходил, только вы.
- Ладно. Ты тут прибери, игрушки. Из дома не выходи, никому не открывай. Если будут звонить, записывай на магнитофон. Всех подряд записывай, я потом разберусь. Если насчет Игоря позвонят, разговаривай как можно дольше, и расспрашивай подробнее, сколько, когда и куда. Макс, мол, на все согласен, что передать. Где я, ты не знаешь. Я приеду через час, или позвоню. Учти, что бы ни случилось, милицию не вызывай. Поняла?
Наташа молча кивнула…
Остановив машину неподалеку от школы, Макс посмотрел в зеркало и только тут сообразил, что с такой физиономией в школе появляться не следует. Подросшая щетина отдаленно напоминала бороду, однако рваный шрам на щеке имел чересчур неопрятный вид. О приметах, опубликованных в газете, и думать не хотелось. Макс нацепил темные очки, закурил сигарету и, покинув машину, двинулся вокруг школы, зашел во двор. Очевидно, началась большая перемена, на улицу высыпала толпа ребят разного возраста. Внимание привлекла компания пацанов, примерно ровесников Игоря, с заговорщицким видом направившихся за угол. Засунув кулаки в карманы брючек и ежась на ветру, они были в форменных костюмчиках, ребята по очереди озирались, явно собираясь учинить нечто недозволенное. Макс дал им скрыться за углом, сам, не спеша, двинулся следом.
- Мочи его! Мочи! В глаз ему, в глаз!
- Не по правилам. Так нечестно.
- Заткнись! Мочи, мочи его!
Голос, призывающий к расправе, бал не по-детски груб и агрессивен. Завернув за угол, Макс увидел деревянный пристрой, за которым, видимо, и происходила драка. Не торопясь, он обогнул строение и оказался в закутке, предназначенном для сведения счетов. Снег на пятачке чернел от шелухи семечек, раздавленных окурков и плевков. Четверо мальцов тузили одного, мешая друг дружке, тот стоял у стены сарая, и храбро отмахивался. Еще один сидел на корточках в сторонке.
- Ногами! По яйцам ему. Валите его, салаги сопливые! По сопатке! – он был постарше и походил на беспризорника. Заметив Макса, ничуть не испугался. – Тебе чего, дядя? Дай закурить!
Макс выбросил недокуренную сигарету, собираясь взять его за шиворот, но тот отскочил:
- Атас, пацаны! Кому говорят! Поучили и хватит, – малолетний хулиган небрежно сплюнул. В рваной телогрейке, в ломаной фуражке, натянутой на уши, он явно пользовался авторитетом. Пацаны прекратили потасовку, за малолетством, не нанеся друг другу увечий, да и дрались, скорее, по принуждению. Они воззрились на Макса, на детских лицах проступило общее виноватое выражение, только у того, кто отбивался, глаза горели возмущением.
- За что они тебя? – поинтересовался Макс.
- Юрка стукач, – заявил один из четверки. – Завучу настучал, что Славка курит.
- Нет! – возразил Юрка, который до этого отбивался. – Я только сигарету попросил, попробовать. Танька подслушала, она настучала.
- За базаром надо следить, когда и где просишь. Получил правило, умнее будешь. Пацан из-за тебя пострадал. Сечешь, баран?
- Трусы, – Юрка обращался к Максу, как третейскому судье. – Четверо на одного? Да я вас любого уделаю. Басика послушали!
- Ты полегче, – беспризорник поднялся, оказавшись на голову выше учеников. – В зубы получишь. Или челюсть лишняя? Оборзел, понимаешь, при посторонних. Смотри, фраерок, башку откручу.
Неожиданно Юрка, присев, провел мастерскую подсечку, Басик, не ожидавший дерзкого нападения, плюхнулся наземь. Юрка тут же оседлал его и заработал кулаками. Басик пытался вывернуться, но Юркины колени держали крепко, а град ударов был таким плотным, что беспризорник взвыл, забыв о приличиях. Остальные пацаны с благоговейным ужасом наблюдали.
- Проси прощения!
В ответ раздался мат. Тумаки не прекращались. Донесся школьный звонок.
- Хватит, дорогуша! – наклонившись, Макс похлопал Юрку по плечу. – Будет с него.
Воспользовавшись паузой, Басик вывернулся, вскочил, отбежал в сторону.
- Я тебе зарежу, козел. Понял? – вытирая сопли, крикнул он. – Не попадайся.
Юрка сделал вид, что кидается вдогонку, тот бросился наутек, нырнув за угол сарая.
- Уважуха! Поговорить надо, – Макс протянул ему ладонь, тот вытер ладони о брюки, с достоинством ответил на рукопожатие.
- Юрка, звонок. Пошли! – четверка пацанов ждала.
- Идите, догоню.
Ребята ушли, оглядываясь на Макса. Разгоряченный Юрка ждал вопросов, шмыгал носом.
- Только не долго. На урок надо.
- Я отец Игоря Рябова. Знаешь?
- На соседней парте сидит.
- Он был вчера в школе?
- Нет, не было. Мы думали, заболел.
- Наш разговор в секрете. Договорились?
- Базара нет. Могила!
- Ты торопишься, я тоже, просто ответь на вопросы. Идет?
- Спрашивайте.
- Сюда, в школу, к нему никто не приходил? Из взрослых.
- Мужик на «Жигулях» вроде вас, здоровый такой. Каждый день.
- Это я знаю. Может, его на улице кто поджидал? Во время перемены.
- Женщина недавно приходила. Мы думали, мама. Она ему конструктор подарила.
- Когда?
- Во вторник, физкультура была. Мне пора вообще-то.
- Юра, вспомни. Как она выглядела: высокая, худая, старая? Черненькая, светлая?
- Молодая. На цыганку была похожа, только красивая, и одета дорого. Шуба коричневая, волосы такие модные. Во все стороны! Клевая тетя. Я пошел?
- Спасибо, Юра. – Макс протянул руку. – Уговор. Никому.
Они обменялись рукопожатием. Юрка сделал пару шагов вразвалку, потом побежал. Подозрение крепло. Под описание женщины подходила Пума, не факт. В любом случае, она под присмотром, и никуда не денется, а вот почему сын спрятал конструктор, почему Борман ничего не сказал? Коробка большая, в портфель не влезет. Впрочем, Игорь мог замаскировать подарок под домашнее задание по трудам или что-нибудь в этом роде. Макс взглянул на часы и поехал к Борману домой. Вчера заезжал, никого не застал, звонил по телефону, не отвечали. Тамара, жена Бормана, ночью сняла трубку, про мужа ничего не знала, сегодня обещала быть дома. Открыла почти сразу, не успел звонок нажать, словно за дверью стояла. Рыжеволосая баба, габаритами Борману под стать. Лет пять назад она была тощей студенткой с лошадиным лицом. Борман купил ей место в винном магазине, и она растолстела, как кабаниха.
- Здравствуй, Тамара. – Макс снял очки, убрал в карман. – Зайти можно?
- Отчего же нельзя. Прошу! – она сделала приглашающий жест рукой, напоминающей свиную ляжку. На пальцах было целое ожерелье золотых колец и перстней.
Макс зашел, не разуваясь и не раздеваясь, не вынимая рук из карманов пальто. Ступая по толстым ворсистым коврам, скрадывающим шаги, сразу обошел все комнаты, не забыв проверить и подсобные помещения. В квартире царило мещанское изобилие, серванты ломились от хрустальных сервизов, стены увешаны коврами, мягкая мебель разных фасонов теснилась в каждой комнате. Он повернулся.
- Прямо дворец, – похвалил он Тамару. – Императорский.
Она скрывала тревогу за вызывающим видом, руки в боки уперла.
- Разгулялся тут. Мог бы и снять сапожищи. Ковры кругом, в чистку отдавать.
Она даже не предлагала сесть.
- Борьку твоего потерял, – Макс невозмутимо открыл ближайший сервант, выбрал самую большую вазу, взвесил на руке. – Тяжелая. Где Борька?
- Я вам не московская сторожевая, тебе лучше знать, – Тамара с беспокойством следила за вазой, которую Макс задумчиво покачивал на руке.
- Не знаешь?
- Нет.
- А если подумать? – Макс бережно поставил вазу обратно в сервант, прикрыл дверку. – Может, он на дачу поехал, или к родителям?
- Откуда я знаю, – успокоившись за вазу, Тамара осмелела. – Мы с ним в разводе, гоню его. Надоели вы мне хуже горькой редьки. И где дружков находит? В пивной наверно.
- Он не пьет, Тамара. Совсем не пьет.
Неужели думает, что он не знает про Бормана все, иначе бы не приставил к сыну? Впрочем, знай все, никогда бы не допустил.
- Откуда тебе знать, Макс! Дружки у него, голь перекатная. Уголовники проклятые, вонючие. Того и гляди, сопрут что-нибудь. Коньячком их напои, балычком накорми, еще и спать уложи. Комнат много, жалко, что ли? А пошли вы все, не боюсь я вас.
Одним движением Макс уронил сервант на пол. Звона не было, был хруст. Резкий, короткий и очень тяжелый. И странное дребезжание. Это Тамара, оцепенев, лязгала золотыми зубами. Макс поставил ногу на поверженный сервант.
- Успокоилась? Еще раз. Где Борман?
- Ах, ты змей! Ах, ты пес. Да я тебя сейчас! – крупная рыжая женщина, привыкшая управляться с толпами алкашей, обезумела. Может, она вообще не знала, кто такой Макс? Должна. Она двинулась всей массой, золотой кастет нацелился ему в лицо. Макс взял ореховый стул, выставил перед собой.
- Угомонись.
Тамара уставилась на выгнутые ножки стула, не зная, как быть.
- Змей, – с ненавистью прошипела она.
В ту же секунду стул разлетелся вдребезги. Макс держал обломок вычурной ножки и нехорошо так на нее смотрел.
- А теперь, дорогуша, мы твой хребет на прочность испробуем.
- Макс, ты чего, – в глазах его она увидела решимость, губы задрожали. – Успокойся, Макс.
- Ты что, тетка Тамара. Думаешь, я просто так по гостям гуляю, лай твой слушать? Цацкаться мне некогда. – Макс с силой швырнул обломок стула в импортный телевизор, экран лопнул, выпустив на ковер струйку битого стекла. – Борман моего пацана продал. Ты сейчас мне все расскажешь. И не заставляй прибегать к крайним мерам, – он вынул из кармана цилиндрический предмет. – Что это? Правильно, корова, – он достал пистолет и начал наворачивать глушитель. – Садись в кресло.
- Макс, прости. Я погорячилась, – из глаз Тамары, как по команде, одновременно выкатились две крупные слезы. Разом обмякнув, она опустилась в кресло. – Отвечу на все вопросы, спрашивай.
- Когда ты последний раз Борьку видела?
- Два дня назад, случайно.
- Где?
- На улице издалека. Он с какой-то лярвой в такси садился.
- Чернявая, молодая. На цыганку смахивает, химия на голове?
- Нет, Макс. Блондинка, лет тридцать. Крашеная.
- Он что, дома не ночует?
- Месяца два назад ушел, хату снимает. – Тамара с досады махнула рукой. – С молодыми телками кувыркается.
- Девок водит? – Макс смотрел недоверчиво.
- А зачем ему квартиру снимать! При таком-то доме.
- Адрес. Телефон.
- Не знаю.
- Как найти? Думай, Тамара, думай.
- Через девку. Их видела в кафе одна знакомая.
- Что за девка?
- Шлюха гостиничная. Да ты ее знаешь, наверно. Собачья кличка. Пума.
- Как?
- Пума.
Макс медленно вдохнул и выдохнул воздух. Конструктор сложился. Надо же, как просто. Он сделал пару шагов к выходу, вернулся, встал перед хозяйкой. Тамара заглянула в его зрачки и содрогнулась. Он поднял пистолет.
- Макс, пожалуйста, – тихо завыла она, мясистыми руками прикрывая грудь.
Смерть кровавым плевком пробила Тамаре лоб. Жизнь в последний момент вспыхнула в ее глазах, и угасла, как свечу задули. Миг – и все, нет человека. Макс играл последнюю игру, поэтому свидетелей не оставлял.
Глава 24
БУНТ
Не приведи бог видеть русский бунт,
Бессмысленный и беспощадный.
«Капитанская дочка». Пушкин.
Вообще-то мэр никогда не обедал дома, но сегодня изменил правилу, потому что хотел поговорить с сыном. Однако, несмотря на обеденное время, тот еще не проснулся. Петр Тимофеевич плотно поел. Дарья Семеновна занялась посудой, а он, расположившись на диване, просматривал газеты, когда в гостиную вышел сын. Ежов, в рабочем трико и мятой рубахе, видать, найденных в старых одежных запасах, имел не выспавшийся вид и весьма мрачное расположение духа. Петр Тимофеевич, не отрываясь от газеты, приподнял голову.
- Здравствуй, Сережа. Выспался?
- Здравствуй… Хозяин.
Услышав такое обращение к себе, мэр поначалу набычился и смерил сына пристальным взглядом поверх очков. Опустив газету, вдруг улыбнулся.
- Докопался, значит. Похвально, делаешь успехи. А теперь марш в ванную, умываться и завтракать. Друг твой где, спит еще?..
Ежов ответить не успел. В дверях показалась Дарья Семеновна. Вытирая руки о фартук, она ласково улыбалась.
- Доброе утро, Сережа!
- И вам того же, – неприязненно ответил Ежов и, оправдывая свою холодность, добавил. – Не такое уж оно доброе! Поговорить надо, отец.
- Придерживаюсь, – мэр шутливо поднял руку, словно голосовал на общем собрании.
- А завтрак как же? – встрепенулась Дарья Семеновна. – Я пирожков настряпала, беляшей, как же? Пусть Сережа поест, и разговаривайте потом!
- Оставь нас, Даша! – Петр Тимофеевич взглянул на часы. – У меня мало времени.
- Пока горячие…
- Позже поест.
- Вечно у него времени нет, покушать ребенку не даст, – поджав губы, Дарья Семеновна удалилась на кухню.
- Слушаю тебя, сынок, – Петр Тимофеевич похлопал ладонью по дивану. – Присаживайся, сынок. Поговорим, как мужчина с мужчиной. Совсем большой стал, даром, что майор.
Ежов предпочел стул, оседлал его и, стараясь не смотреть на отца, предупредил:
- Разговор серьезный.
- Как у судьи с прокурором?
- Закон есть закон, – Ежов не желал принимать шутливого тона.
- А! Павлик Морозов... На папу решил донести? Только некому доносить, я тут хозяин.
Ежов поморщился, вытянул поверх спинки стула руки ладонями вверх, одна была забинтована.
- Я вот этими руками человека убил!
- Да что ты, – Петр Тимофеевич сообщением не очень расстроился. – И кого?
- Бандита одного. Головой в окно засунул.
- Несчастный случай? Бывает. Сильно порезался?
- Это ожег, – неохотно пояснил Ежов. – Прошлой ночью с полковником поцапались. Красновым. Знаешь такого?
- Наш пострел везде поспел! Краснов повесился.
- Как повесился? – удивился Ежов.
- Тебя надо спросить. Сильно ты с ним поцапался, если он в петлю прыгнул! МВД в панике, генерал в Москве, в отставку собирается, Краснов временно замещал. Такие вот пироги, Сережа. Замначальника Управления повесился! И мало этого. Твой брат в реанимации.
- А с ним-то что?
- С хулиганами на вокзале связался, ножом пырнули. Непутевый он какой-то. Аферист. Его занятия до добра не доводят! Дал Господь родственников, – мэр вздохнул, притворно сетуя на судьбу.
- Твои занятия не лучше, – заметил Ежов. – И что делать будем? Папа.
- А что особенного? Справимся, не в первый раз. Теперь у меня помощник есть. Дела передам, и на покой. Вот, раскидаем кучу малу, выборы скоро. Пойдешь на хозяйство? Пока я жив, помогу. Молодым у нас дорога.
- Ты понимаешь вообще обстановку? Меня, между прочим, милиция разыскивает.
- Это пустяки. Ты через кого на меня вышел? Вопрос поинтересней.
- Граф раскололся. Адрес дал. Ищу Хозяина, главаря мафии, людей смешу, а это мой папа.
- Как же ты сумел Графа расколоть? – мэр смотрел с любопытством.
- По душам поговорили. Интересный человек.
- И за это ты его на дыбе подвесил, паяльником пытал?
- Чего?
- И проводом задушил. Душевный разговор называется. Методы у тебя!
- Шутишь.
- Это ты шутишь, сынок, а мне дерьмо разгребать. Графа с Барином прикончил, очередь за папой? – мэр показал острые зубы. – На меня не рассчитывай, другие планы. А то придется сани запрягать, и в лес везти. Павлик Морозов.
- Чего ты несешь!
- Ты хотел прямого разговора?.. Не нравится. Хочешь по закону? В два счета улетишь без пересадки, сразу в камеру для смертников. Принимай жизнь, какая она есть, сын. Или она тебя в порошок сотрет, и костей не выплюнет. Родителей не выбирают, я – отец, ты – сын. Либо – мы вместе, либо – война. Пора ножками по земле ходить, а не в облаках витать. Художник.
- Я защищался! Самозащита, следствие докажет. Стекло сверху упало, я не убивал.
- Да, конечно, – мэр иронизировал. – Графа повесил, а девочку пожалел.
- Девочку?
- Лиза, кажется. Спидом она болеет, сбежала, товарок допросили. Тебя не видели, но ты признался, что с Графом беседовал. Кто еще, если не ты? И Барин! Полковник милиции, между прочим. Камера смертников, если по закону. А чего ты хотел, Сережа. Орден на грудь?
- Лиза меня видела, больше никто.
- Вы, кажется, вдвоем были. Кто он, твой друг, долго спящий?
- Подручный Графа. Рахит. Он молчать будет.
- Внедренный агент, значит. А за девчонку не беспокойся! – мэр развел руками. – Наверно, на свалке ее найдут. Такие вот дела, Сережа. Все решаемо в этом мире, если между собой порядок.
- Почему на свалке. Ее убили?
- Скорее всего, наводчица. Ворота настежь, соседи позвонили, наряд приехал, пес мертвый, хозяин на дыбе замучен, девиц отыскали. Они на Лизу показали, в доме с Графом оставалась, якобы дочь. Графа ограбили, два сейфа открыты, надо думать, миллионов несколько взяли. Это вы с другом?
Серые глаза мэра сочились отеческим любопытством.
- Мы не грабители, – ощетинился Ежов.
- Жаль! Деньги хорошие. Если она навела, ее зачистят подельники. Сумма большая, да и сам Граф человек системы. Кто это сделал, будем выяснять.
- Думаешь, Фауст?
Мэр согласно кивнул, глянул на часы.
- Это проблема. Сейчас некогда. Постараюсь пораньше, вечером обсудим. Убедительная просьба к тебе, вместе с твоим другом. Из дома ни на шаг, здесь вы в безопасности, надеюсь, понемногу утрясется. Наломал ты дров, хоть баню топи. Это тонкий механизм! Человеческие судьбы, отношения, это годами строилось, а ты примчался, как с дуба рухнул, свалился на голову. Ты с Пумой этой разберись. Только без насилия, сынок, просто побеседуй, душевно, как ты умеешь. Если не расколется, тогда все, извини. Слишком много знает.
- Вот что, папа. – Ежов сверкнул глазами. – Хозяин ты или нет, всем башку оторву. Ее не трогать. Это моя девушка. Понятно?
- Ой-ой, боюсь. Ты что, сынок! Из-за какой-то шлюхи шум поднял.
- Не говори так, очень прошу. Она не шлюха.
- Из зоопарка сбежала, – мэр приподнялся. – Отложим до вечера.
- До вечера ничего не изменится! Я женюсь на ней.
Мэр всплеснул руками, и снова сел.
- Что за комиссия, создатель! Быть взрослой дочери отцом. Совсем ребенок сдурел.
- Хочешь или нет, женюсь. Или всем будет плохо. Жить без нее не буду, и никому не дам. Всех утоплю. Или передушу. Дай слово, что ее не тронете. Или мы уезжаем.
- Куда. В тюрьму? Ей там самое место! Я тоже был молодым, понимаю. Женщину хочется красивую. Пойми, и не обижайся. Не надо путать публичный дом с Загсом. Побаловался, бывает, но жениться-то зачем? Это твой дом, будет семья, дети. Внуки будущие! И шлюха. Мать моих внуков? Это горе.
- Папа! Я ее люблю. Этим все сказано.
- Нет, не все, сынок. Она тебя не любит. Жениться он решил, герой. А ее не спросил?
- Мы разберемся, – Ежов наклонил голову. – Дай слово, что не тронешь.
- Ты забыл про Карлушу, – тихо сказал мэр. – Она его видела.
- Что? – Ежов перепугался.
- Он ее чуть не порвал. Вчера вечером, еле успел спасти. Знал бы, что жениться собираешься, мешать бы не стал. Думаешь, захочет рожать от тебя? Генетика вещь серьезная. Вспомни родную мать, царствие ей небесное. Всю жизнь с пробирками в институте возилась, не помогло.
- Причем тут мама, – Ежов засопел, желваки играли. – Я поговорю с ней начистоту. Не захочет – ее право. Ты ее просто не знаешь. Она лучше всех.
- Это ты ее не знаешь. Или не хочешь знать! Ты ей вообще не нужен. Ей нужен я. Понимаешь? Она работает на Фауста. Они подбираются ко мне, тебя просто используют. Вот, уже проникли в дом, в душу твою, в сердце, мозги. А завтра ты на меня кинешься, и не поймешь: тебя за нос водят, потом вышвырнут за дверь, как тряпку половую, только кровь затрут отцовскую. Этого хочешь?
В это время в прихожей открылась входная дверь. Послышался топот многих сапог, на пороге гостиной возникла массивная фигура Макса в темных очках, с пистолетом в руке. Из-за спины выплыло еще несколько физиономий очень неинтеллигентного вида, глаза смотрели сурово.
- Что-то случилось! – встревожился Петр Тимофеевич. – Макс, в чем дело?
- Где Пума, – темные очки сканировали помещение скрытым взглядом.
- Если врываешься целой оравой, будь любезен. Объясни причину.
- Где Пума, – Макс не повысил голос, интонация не изменилась, но повторение риторического вопроса прозвучало, как утверждение. Мэр посмотрел на сына, развел руками.
- В гостевой спальне. Второй этаж, в самом конце. Теперь понимаешь, Сережа?
- Джексон! Тащи ее сюда. Клоп на вход, никого из дома не выпускать.
Джексон с гнусной улыбкой и автоматом наперевес кинулся вверх по лестнице. Клоп, низенький мужичок с глазами наркомана, скрылся в прихожей. Третий держал под прицелом гостиную, он походил на питекантропа с небритым лицом, заросшим щетиной. Макс вышел на середину. Петр Тимофеевич смотрел на него, словно видел впервые. Ежов, тот наоборот, щурился, припоминая, где он мог его видеть. Водитель «Москвича»? Внимание привлек шрам на щеке. Макс стоял с пистолетом.
- Вот что, Хозяин, пришла пора посчитаться. Мамонт, дорогуша! В коридоре есть щиток, ты обрежь телефонные провода, и возвращайся. Есть непыльная работенка, как раз для тебя.
Мамонт сунул пистолет сзади под куртку, вынул нож, и направился в коридор, по пути столкнулся с Дарьей Семеновной.
- Это что такое? – возмутилась пожилая женщина. – Почему в обуви! Петр Тимофеевич, что это тут происходит, ты куда смотришь?
Макс чуть заметно кивнул. Питекантроп ткнул Дарью Семеновну кулаком в грудь. Хозяйка ахнула не столько от боли, сколько от грубого обращения. Она даже не успела испугаться, как скользящий удар костяшками пальцев от скулы в нос выбил из ноздрей сгусток зеленой жидкости. Нападение произошло без предупреждения, никто ничего не объяснил, не заступился. От унижения в глазах бедной женщины вспыхнули слезы, мир расцвел цветными фонтанами, она закрыла лицо, и выбежала прочь. Мамонт пошел следом искать телефонные провода. Мэр сидел на диване с осознанием, что революции случаются всегда неожиданно. Ежов медленно поднялся со стула. Макс направил на него пистолет.
- Куда, дорогуша, – он даже головы не повернул, но ствол в руке следовал за Ежовым, пока тот шел по кругу. – Карлуша беспокоит? Мы ему Пуму скормим. Ты что, майор! Танцевать собрался?
Ежов замер в боевой стойке. Макс видел все.
- Сережа, – пискнул мэр, пытаясь предупредить. – Не надо!
На лестнице послышался шум, в гостиную втолкнули Пуму. Макс сделал вид, что отвлекся, поднял голову. Ежов прыгнул, и тут же грянул выстрел. Пуля сбила Ежова на лету, он упал на спину, дернулся, и замер в неподвижности. Макс повернул голову, увидел на груди поверженного противника алое пятно. Рубашка стремительно намокала.
- Плечо, – Макс прокомментировал свой выстрел. – Раньше лучше получалось. Привет, Пума! Как жизнь? – он указал стволом на диван. – Садись к папе. Давно не виделись. Нарушила договор, это плохо. За это наказывают.
Джексон подтолкнул девушку автоматом. Пума, с растрепанными волосами и фарфоровым лицом, села рядом с Петром Тимофеевичем, они походили на близких родственников, сидящих на поминках. Оба смотрели на неподвижно лежащего Ежова.
- Макс, что ты наделал, Макс… – губы мэра шевелились сами по себе. – Ты его убил.
- Скоро увидитесь… Джексон! Прочеши дом, всех кончай. Там урод один есть, – Макс покосился на Пуму. – Эта девушка твоя будет, вечером позабавишься. Урода тоже в расход. Понял? Действуй. Мы тут с товарищами побеседуем.
Оторвав от Пумы вожделеющий взгляд, Джексон скрылся в коридоре, зато вернулся Мамонт, в руке он держал пучок телефонной лапши, показал, отбросил.
- Макс, одумайся. – Петр Тимофеевич ерзал на диване. – Одумайся, Макс!
- Мамонт! Стукни ему в нос.
Питекантроп двинулся к дивану. Макс расстегнул свое пальто, отодвинул стул с разворотом, важно на него сел, словно расположился на лучшее место в партере.
- Макс! – взвизгнул мэр, откинувшись назад и прикрывая лицо руками.
Пума на всякий случай отодвинулась подальше. Мамонт помедлил секунду, вдруг с силой топнул, рассчитано угадав мэру в подъём ноги. Тот охнул, инстинктивно опустив руки, и подался вперед. Точный удар костяшками пальцев! Нос Петра Тимофеевича раскрылся как гороховый стручок, кожа лопнула от переносицы до основания, кровь брызнула на подбородок. Мэр снял уцелевшие очки, достал носовой платок, откинул голову назад. Питекантроп отступил в сторону.
- Ты за это ответишь, Макс, – сказал мэр с французским прононсом.
- Отвечу, дорогуша. Но вначале душу из тебя выдерну. Где Игорь?
- Какой Игорь, – мэр простонал. – Макс, ты сошел с ума. Игорь? Бред какой-то.
- Мой сын. – Макс посмотрел на Пуму. – Твоя очередь. Где Игорь?
- Его Борман спрятал. На съемной квартире.
- Адрес?
- Могу показать, адрес не знаю.
Макс поднял пистолет. Пума поспешила заверить:
- Игорь в порядке! Борман с ним. Я покажу!
- Хорошо, дорогуша, сейчас прокатимся. Если обманула, – он погрозил стволом, как пальцем. – Тебе никто не позавидует. Вначале из этого мешка дерьмо вытрясем. Где бабки? Можешь откупиться.
- Ничего не выйдет, – дрогнувшим голосом заявил мэр. Он смотрел куда-то в потолок, придерживая нос намокшим от крови платком.
- Еще как выйдет! Клизму поставим, ручьем побежит. Мамонт специалист по выбиванию дерьма.
- Деньги в банке. А банк Швейцарский. Без меня не взять. Лучше остынь, – мэр приподнял голову, посмотрел. – Что ты творишь, Макс? Все решается, но не так.
- С Игорем вы промахнулись.
- Я не знаю ничего про Игоря. С нее спрашивай! Сучка в доме, так и знал…
В глубине помещений раздался женский крик, его прервала короткая очередь.
- Кончилась Дарья Семеновна. – Макс смотрел на мэра. – Даю шанс. Я нотариуса привезу, напишешь завещание, на кого скажу…
Снова раздалась очередь, на этот раз звук был сухой и мелкий. Макс поднялся. Совсем рядом, в прихожей, загремели выстрелы. Он кивнул Мамонту.
- Посмотри, кто там балует.
Питекантроп вынул сзади из-под куртки пистолет, двинулся к дверям.
- Давай, дорогуша! – подбодрил его Макс, заходя сбоку. Мамонт толкнул дверь, и вдруг задергался, словно в припадке. Очередь из автомата прошила тело насквозь. Серая куртка на лопатках вспучилась, из прорех забили красные гейзеры раньше, чем он повалился, дверь закрылась. Макс стоял сбоку от входа, прикрывшись широкой портьерой. Пауза затягивалась. Чьи нервы крепче?
- Игорь!! – вдруг закричала Пума. – Папа здесь, за углом!
Макс вздрогнул, оглянулся. Игорь здесь?!. Когда он повернулся обратно, Рахит стрелял снизу. Макс ухватился за портьеру, повис. Тело было тяжелым, штора оборвалась, и он рухнул, завернувшись в ткань, как в саван. Перекатившись в сторону, Рахит вскочил на колено, и обвел помещение автоматом наизготовку, больше убивать не требовалось. Пума хлопотала над Ежовым.
Рахит наклонился, снял с Макса очки – ему было любопытно, кого завалил. Макс невидящим взором смотрел в лицо убийцы. Это последнее, что он видел в своей жизни.
- Игорек, сынок, – прохрипел он, – прости…
Глаза Макса начали стекленеть.
Продолжение следует.