Полночь. В поздний час тоскливый напрягал свой ум пытливый
Из старинных фолиантов я, почти - что в полусне,
По одной внимал страницам, вдруг услышал в двери стук-
Кто-то тихо постучался, постучался вдруг ко мне –
«Это гость стоит за дверью» - чутко внемлю тишине.
Может это мнится мне.
Ах! Забыть я не способен - был декабрь ненастьем болен,
Гасли угольки в камине, словно призраки во тьме,
С нетерпеньем жаждал дня, видно этой ночью зря
Засиделся до сих пор…, не могу забыть Линор-
В голове звучит минор - ангелы поют – Линор!
В небеса мой кроткий взор.
Шторы пурпурные резко колыхнулись занавеской,
Ужас в голову ворвался и сковал весь разум мой,
Сердце чем унять не знал и чуть слышно повторял:
«Это гость ночной порой весь в надежде на постой,
Запоздалый гость в дом мой просится порой ночной-
Друг, возможно, старый мой.
Вскоре мужество окрепло, будто бы восстав из пепла,
«Сэр, - сказал я - иль мадам. Здесь виновным буду сам-
Дело в том, что задремал - кто-то тихо постучал,
В двери тихо постучал, чудом стук сей воспринял,
Сам едва был в том уверен".... Распахнул пошире двери-
Мрак лишь только увидал.
Я во тьму глядел смятенный, страх вернулся неизменный,
Сомневаясь и мечтая, смертный так не мог мечтать;
Тишина в ответ молчала, знаков мне не подавала
Лишь единственное слово прошептал во тьму: «Линор».
Прошептал – в ответ повтор, имя слышится: Линор
Эхо из далёких гор.
В комнату вернулся вскоре, вся душа горела в горе,
Только стук вновь повторился боле громкий до того.
«Да», подумал: «Это кто-то за моей оконной ставней;
Так позвольте мне увидеть - кто стучится мне в окно,
Пусть от страха сердце стынет и опустится на дно -
Ветер с эхом заодно.
Ставню распахнул с тревогой, вдруг с торжественностью строгой
Внутрь величественный Ворон из святых былин былых,
Без малейшего почтенья, залетел и без сомненья
С видом гордым – господин, сел над дверью вверх один
Там на бледный бюст Паллады – (не хватает ей седин),
Сел, как гордый паладин.
Вид громадной, гордой птицы – повод мне приободриться,
Пусть торжественен, серьёзен и суров её настрой.
«В битвах твой хохол повыдран. Ты – не трус, Победой выбран;
Ты – ужасный, древний ворон, не стервятник ты простой.
Подскажи мне своё имя, коль ко мне ты на постой?»
«Никогда» - ответ простой.
Я, признаться, удивился – мне ответ такой не снился,
Пусть был краток, не уместен в ситуации такой.
Вот скажу вам, что вовек первый может человек,
Вдруг узрел ночной порой образ птицы не простой,
Оседлавший бюст Паллады, говорящий без труда.
Ворон. Имя - «Никогда»
Ворон. Бледный бюст Паллады. Собеседник мне усладой.
В одном слове ворон, может, душу мне излил тогда,
Не сказал ни слова больше, замер, словно, монумент.
Бормотал ему про горе, что друзья исчезли. Вскоре,
Завтра он меня покинет, как надежды – навсегда….
Ворон молвил: «Никогда».
Видом поражён и цветом, метко сказанным ответом,
Размышлял, что, несомненно, слов немного про запас.
Бывший, может быть, владелец - тот по жизни был умелец,
Жизнь его, как катастрофа, что ни день – всегда беда,
С панихидой по надеждам, что погибли навсегда,
Так и будет – никогда.
Ворон, должен я признаться, всё ж заставил улыбаться,
Развернул своё я кресло ближе к Ворону тогда,
Утонув в удобном кресле, размышлял: «А что? А если?»
И в фантазиях терялся, из каких же он времён
Чёрен, мрачен, измождён, крик его совсем, как стон:
«Никогда» - прокаркал он.
Так сидел я весь в догадках, версий не придумал гладких,
Взоры огненные птицы выжигали грудь мою,
Темнота вокруг теснилась, постепенно опустилась
Голова на бархат алый, лампы свет моей всегда
Отражает цвет обивки и слепит порой тогда,
Давит так, как никогда.
Воздух, словно, уплотнился, ароматом наслоился
Из кадильницы небесной, чей владелец – серафим.
«О. несчастный! – я воскликнул – Бог на небе - он с тобой.
Дал тебе Он передышку, чтобы ты забыл Линор
Подарил тебе непенту(*1) - выпей и забудь Линор».
«Никогда» - как эхо с гор.
«Ты – пророк иль демон зла?» - вопрошал с волненьем птицу:
Искусителем ты послан или ветром штормовым?
Пуст душой, неустрашимый прибыл ты, тоской томимый,
В дом, что ужасом охвачен, правду скажешь мне когда:
Есть ли, есть бальзам в Галааде?(*2) Умоляю Бога ради!»
Каркнул Ворон: «Никогда».
«Ты – пророк иль демон зла?» - вопрошал с волненьем птицу:
«Попрошу я неба ради, ради Бога – он на нём,
Отвечай душе в печали – встречу ль с дымкою вуали
Девушку в святом обличье, ту Линор, что навсегда
В душу, плоть мою вошла, что меж ангелов всегда?»
Ворон: «Больше никогда».
Слово – стимул для прощанья, птица – дьявол, до свиданья,
Убирайся прочь отродье чёрной ночи навсегда,
Чтоб ничто не оставалось, даже лёгкого пера.
Не тревожь досуг привычный, бюст покинешь – не беда,
Прочь из сердца клюв надменный, чтобы не было вреда….
Ворон снова: «Никогда».
Чёрный Ворон, Ворон чёрный ждёт, сидит, судьбе покорный,
Сел на бледный бюст Паллады, примостился на плечо,
Мне казалось, демон спящий в бусинках вороньих глаз.
Свет от лампы беспокойный, мыслей разных череда,
Лишь душа в тенётах тени бьётся тщетно иногда….
Не восстанет никогда.
*1 - зелье, происходящее из Египта, лекарство от грусти, средство, чтобы забыть неприятности. Предполагают, что это опиум (как вариант).
*2 - Галаад (холм, свидетель) (Быт.31:47 , 4Цар.10:38 ) - так называется гористая страна за Иорданом от г. Ермона до р. Арнона,
The Raven
Once upon a midnight dreary, while I pondered, week and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore-
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
“'Tis some visitor,” I muttered, “tapping at my chamber door-
Only this and nothing more.”
Ah, distinctly I remember, it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;-vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow - sorrow for the lost Lenore-
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore-
Nameless here for evermore.
And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me - filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
“'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door-
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; -
This it is and nothing more.”
Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
“Sir,” said I, “or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you” - here I opened wide the door: -
Darkness there and nothing more.
Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, “Lenore?”
This I whispered, and an echo murmured back the word, “Lenore!”
Merely this and nothing more.
Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
“Surely,” said I, “surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore-
Let my heart be still a moment, and this mystery explore; -
'Tis the wind and nothing more!”
Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door-
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door-
Perched, and sat, and nothing more.
Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
“Though the crest be shorn and shaven, thou,” I said, “art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore-
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!”
Quoth the Raven, “Nevermore.”
Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning-little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door-
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as “Nevermore.”
But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered-not a feather then he fluttered-
Till I scarcely more than muttered, “Other friends have flown before-
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.”
Then the bird said, “Nevermore.”
Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
“Doubtless,” said I, “what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore-
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never-nevermore.' ”
But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore-
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking “Nevermore.”
This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at case reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!
Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
“Wretch,” I cried, “thy God hath lent thee-by these angels he hath sent thee
Respite-respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaft, oh, quaff this kind nepenthe, and forget this lost Lenore!”
Quoth the Raven, “Nevermore.”
“Prophet!” said I, “thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted -
On this home by Horror haunted-tell me truly, I implore-
Is there-is there balm in Gilead?-tell me-tell me, I implore!”
Quoth the Raven, “Nevermore.”
“Prophet!” said I, “thing of evil! - prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us-by that God we both adore-
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore-
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.”
Quoth the Raven, “Nevermore.”
“Be that word our bird or fiend!” I shrieked, sign of parting,upstarting-
“Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!-quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off
my door!”
Quoth the Raven, “Nevermore.”
And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted-nevermore!