Он сразу привлёк моё внимание. Светлый, несмотря на дождливую и холодную зиму, изысканный костюм, чёрные лакированные туфли и слишком грубая, простая палка для такого облачения.
> Старик сидел, опершись подбородком на рукоятку палки, и его сухое, морщинистое, гладко выбритое лицо казалось совершенно бесстрастным.
> Но вот он снял на мгновение темные очки, и в глазах старика нельзя было не прочесть боль и смятение.
> Непонятно было, как попал этот человек на пресс-конференцию. На журналиста он не был похож, да и по возрасту не подходил к людям этой профессии
> Собрались «акулы пера» развлечься. На потеху собрались, будто в цирк. Политик из России прибыл, давно заслуживший кличку придворного шута. И зря так его обозвали, обидели старую и заслуженную актерскую профессию. Шут без доброго сердца, шут без слезы за человека – ничто.
> А этот политик – всего лишь большой мастер цинизма и беспринципности. За ним, испокон веку, не было ничего, кроме алчности, зависти и злобы. Вот в этом он бесспорно личность выдающаяся.
> Были и прежде в мировой истории пройдохи высочайшего класса, но они, как правило, заботились о гриме на своей перекошенной, уродливой физиономии.
> Этот же будто кичится способностью лгать, изворачиваться, выдавая без устали черное за белое.
> Совершенно зря не пускали этого политика долгое время в Израиль по причине лютой его юдофобии и дружбы с людоедами, вроде правителя Ирака. Он готов дружить с кем угодно. Только бы позвали, пригласили, пригрели… и заплатили, конечно.
> Он в этом сам открыто признался на той самой конференции. Без всякого стеснения признался в том, что не шут он, а господин легкого поведения, и вечно мнется, мается в ожидании на политической панели: ждет, когда поманят пальчиком беднягу для любви и дружбы.
> Грешен, позвали, предоставили транспорт – вот и я оказался в толпе журналистов, готовых слушать этого господина из России и даже задавать ему вопросы.
> Зря, зря я это сделал. Верно написал Михаил Жванецкий: «Жизнь коротка. И надо уметь. Надо уметь уходить с плохого фильма. Бросать плохую книгу. Уходить от плохого человека. Их много».
> Но вот старик… Случайный участник этой конференции, похоже, мог стать оправданием безвозвратно потерянного времени.
> Как интересно он слушал политика из России. Внезапно открывал рот, будто был в ужасе от сказанного, подавался вперед всем телом, растерянно оглядывался по сторонам, будто переставал понимать, куда он попал….
> Конференция закончилась. Довольный народ, получив хороший заряд дурного веселья, стал расходиться. Старик, как мне показалось, не мог встать. Зал опустел, а он все еще сидел неподвижно, опершись тяжелым подбородком на грубую рукоять палки.
> - Вам помочь? – спросил я.
> - Что ты сказал? – вздрогнул старик.
> - Все закончилось, - сказал я. – Пора домой, - и подал старику руку.
> Он легко поднялся сам, без моей помощи и направился к выходу. У самой двери старик споткнулся, уронил палку. Я оказался проворнее старика.
> - Что тебе от меня нужно? – вдруг спросил он вместо благодарности, спросил в резкой форме.
> - Ничего особенного, -- сказал я без всякой обиды. – Просто хотел узнать…. Вы не похожи на журналиста. Что Вас привело в этот зал?
> Старик ничего не ответил и стал спускаться по лестнице…. На улице я все-таки решился догнать его.
> - Ради Бога, извините, но Вы не ответили на мой вопрос, - сказал я, назвав свое имя и место работы.
> Старик остановился на перекрестке улицы Каплан и Бен-Гвироль. Он вдруг заговорил, будто ни к кому не обращаясь:
> - Я помню, когда на этом месте не было ничего, кроме песчаной пустыни. Это сейчас невозможно себе представить, но так было. А теперь все это: город, магазины, автомобили мотоциклы….
> - Вы строили Тель-Авив? – спросил я.
> - Строил, да, - повернулся ко мне старик. – Полагаешь, я говорю все это в оправдание себя самого.
> - Вы в чем-то виноваты? – спросил я.
> Старик снова не ответил, пересек улицу, дисциплинированно дождавшись «разрешения» светофора, и переступил порог небольшого кафе на углу. Я последовал за ним, даже занял место напротив старика.
> Он, казалось, не удивился этому.
> - Закажи мне кофе – экспрессо, - сказал старик.
> Послушно выполнил приказ, понимая, что это согласие на разговор. Мы пили кофе, но я молчал, будто прежде и не думал провоцировать случайного спутника вопросами.
> На этот раз он заговорил первым.
> - Нельзя бросать своих детей, - сказал, прокашлявшись, старик и достал из кармана светлого пиджака большой чистый белый платок. Он снял очки и вытер этим платком уголки глаз. – Нельзя бросать своих детей, - повторил с каким-то ожесточением старик.
> - Согласен с вами, - кивнул я.
> - Нет, разве в молодости понимаешь это, - торопливо прервал меня старик. - Сколько мне было тогда лет? Двадцать один. Вернулся с фронта. Остался жив. Был победителем. Я мог взять все, что хотел…. Вот я и взял ту русскую девушку. Чистое существо, открытое для любви. Я ее взял тогда, понимая, что не хочу жить в России, что будущее мое далеко от этой страны – на земле Израиля, – он замолчал.
> - Хотите еще кофе? – просил я.
> Старик вновь меня не расслышал. Я повторил свой вопрос громче.
> - Не надо кричать, - поморщился старик. – Нет, кофе я больше не хочу…. Может быть, чаю… Я знал, что она забеременела, но появился шанс уехать в Польшу, а оттуда в Эрец. Я ей тогда сказал, что как только окажусь на месте, сразу вызову ее с ребенком. Она поверила, но я-то знал, что это практически невозможно. Шел 1946 год. Это чудо, что мне удалось вырваться из СССР.
> - Вы были гражданином Польши? - спросил я.
> - Да не важно это, - отмахнулся старик. – Важно другое…. Потом была робкая, случайная переписка. Я узнал, что у меня родился сын и что его мать вышла замуж за неизвестного мне человека. Я узнал это и успокоился, решив, что у моего ребенка все-таки будет отец. Как я ошибся! – старик снова замолчал.
> Официант принес чай. Спросил, не хотим ли мы еще чего-нибудь? Я ответил, что не хотим…. По улице с диким воплем пронеслась машина скорой помощи. В кафе вошла обнявшись воркующая пара молодых людей. Влюбленные, крепко поцеловавшись на ходу, заняли место за столиком неподалеку от нас.
> - Потом я узнал, что ее муж вскоре умер, - сказал старик. – Мой ребенок воспитывался без отца. Я здесь строил, сажал, воевал, а он рос на улице, без присмотра…. Я помню, что такое русская улица. Ничего грязнее и порочнее и представить себе нельзя. Там мой сын научился ненависти к своему народу, да и почему он должен был народ наш любить, если отец-еврей, бросил его, даже не дождавшись рождения сына.
> Вся его жизнь пошла под знаком мести именно мне, ненависти ко мне лично, человеку, которого он даже ни разу не видел, да и видеть, судя по всему, не хотел…. Он вырос лживым, подлым существом, потому что мозг его был отравлен дурными страстями, а причина этих страстей – я, - он тяжко вздохнул и вспомнил о своих темных очках.
> Мне стало жалко старика. Я сказал, что он преувеличивает, что наши детки родятся готовенькими, а взросление только вносит незначительные поправки в их характер.
> - Нет и нет! – воскликнул старик. – Ты только представь: я беру их с собой. Мой сын мог родиться и вырасти в Израиле, совершенно другим человеком. Он бы, вполне возможно, даже русского языка не знал. Он бы вырос вместе со своим народом, поднимал страну вместе со всеми…. Нет, он бы стал совсем другим.
> - Не думаю, - осторожно возразил я. – Будто мало у нас в стране негодяев, разговаривающих на чистом иврите? Мало политиканов, занятых одними интригами? Мало корыстолюбцев?
> - Молчи! – отмахнулся старик. – Он бы был рядом со мной, мой сын! Он бы стал человеком. Обязательно человеком! Я бы объяснил ему, что хорошо и что плохо. Ему же никто и никогда этого не объяснял… Мать, та чудная, голубоглазая девушка, она наверно все время была занята на работе. В России так много и тяжело приходилось работать…. Нет, ее невозможно ни в чем упрекнуть.
> - У вас была еще семья, дети? – спросил я.
> - Сын, - нехотя ответил старик. – Он погиб в Ливане…Он был замечательным парнем, настоящим героем…. Ты задал верный вопрос. Одиночество – вот самое страшное наказание в жизни человека. Я получил его заслуженно. Нельзя бросать своих детей, ни при каких обстоятельствах.
> Молодые люди в кафе перестали на время объясняться в любви и занялись поглощением огромной, величиной чуть ли не в стол, пиццы. Они ели с таким удовольствием и жадностью, что я невольно залюбовался ими.
> - Я не просто оставил беременную от меня женщину, - сказал старик. – Я предал еще не рожденного сына. Чего можно ожидать после предательства? Он даже в подлости своей ничтожен, он и во лжи мелок.
> - Да кто, кто этот Ваш сын? – спросил я.
> Старик вновь не ответил. Он тоже стал наблюдать за молодыми людьми, поедающими пиццу.
> - У этих все впереди, - тихо, с неожиданной улыбкой произнес старик. – Это такое счастье, когда у тебя все впереди…. Такое счастье…. Беда, когда наступает время подводить итоги…
> - Да бросьте Вы! – сказал я. – Сами сказали, что подняли эту страну. Вашему поколению нечему стыдиться. Здесь, где были совсем недавно пески и бродили верблюды, мы с вами пьем кофе и наблюдаем самую настоящую, городскую жизнь…. А потом, искать причины зла – это невольно оправдывать само зло.
> - Слишком ты умный, - с некоторой даже брезгливостью сказал старик. – Ведь все просто: нельзя бросать своих детей. На этом и мир держится. От брошенных детей все зло. Можно построить город, страну, а потом придет такой – и все разрушит…. Я не оправдываю зло. Я просто не в силах оправдать себя.
> Старик поднялся. И в этот момент, глядя на его лицо снизу вверх, я вдруг увидел перед собой того политика-юдофоба из Москвы, только внезапного постаревшего на полвека.
> - Господи! Как вас зовут? – только и смог вымолвить я.
> Старик не ответил. Почти не опираясь на свою грубую, тяжелую палку, он вышел из кафе, и я понял, что продолжения нашего разговора не будет...
