Черубина де Габриак. Мистификация 1909 года.

Осень 1909 года стала в русской литературе, по словам Марины Цветаевой, эпохой Черубины де Габриак. Алексей Толстой называл ее "одной из самых фантастических и печальных фигур русской литературы". "Испанскую графиню", исступленную католичку, присылавшую в редакцию журнала "Аполлон" свои стихи в траурных конвертах, на самом деле звали Елизавета Ивановна Дмитриева.
Она родилась 31 марта 1887 года, умерла 15 января 1928 года в Ташкенте. Она родилась в Петербурге в бедной дворянской семье учителя чистописания. Отец рано умер от чахотки, а сама она в детстве и юности страдала тем же недугом («туберкулез и костей и легких»); в течение нескольких лет была прикована к постели, год была слепа, на всю жизнь осталась хромой. «Люди, которых воспитывали болезни, они совсем иные, совсем особенные» напишет она позже в Автобиографии.

Летом 1909 года Елизавета Дмитриева жила в Коктебеле. Именно там Максимилиан Волошин подарил ей морского чёрта по имени Габриах, выточенного волнами из корня виноградной лозы. По словам Волошина он имел одну руку, одну ногу и собачью морду. Волошин придумал ему имя, пролистав Демонологию Бодена . Габриах –это бес, защищавший от злых духов. Ли ле, как называет Волошин Елизавету Дмитриеву в 1909 году было 19 лет. Это была хромая от рождения маленькая девушка с высоким лбом, привыкшая с детства считат себя уродом. Её старший брат и сестра отламывали у всех её игрушек в детстве одну ногу, считая, что раз она хромая, то и игрушки у неё должны быть без одной ноги. В 1909 году она была студенткой университета и изучала старо- французский и староиспанский языки.
В 1909 году создавалась редакция «Аполлона». Редактором журнала стал поэт и художественный критик Сергей Константинович маковский, папа Мако, как его называли в окружении. Этот папа Мако советовался с Волошиным, не ввести ли в редакции правило, чтобы сотрудники являлись туда только в смокингах, а в качестве дам Маковский хотел бы видеть в редакции балерин петербургского кордебалета.
Хромая Лиля Дмитриева для Маковского была неприемлема по словам Волошина, и Маковский отверг её стихи.
В Коктебеле Волошин с Лилей придумали псевдоним Черубина де Габриак, и послали стихи в редакцию Маковскому. Письмо было написано на бумаге с траурным обрезом , запечатано сургучом с печатью, на которой было написано «Vae victis» горе побеждённым! Волошин считал, что для такого псевдонима нужен герб. И Черубина де Габриак посвящает гербу стихотворение:
Червлёный щит в моём гербе,
И знака нет на светлом поле,
но верен он моей судьбе,
Последней- в роде дерзких волей.
Есть необманный путь к тому, Кто спит в стенах Иерусалима,
Кто верен роду моему,
Кем я звана и кем любима.
И – путь безумья всех надежд,
Неотвратимый путь гордыни,
В нём – пламя огненных одежд
И скорбь отвергнутой пустыни…
Но что дано мне в щит вписать?
Датуры тьмы иль розы храма,
Тубала медную печать
Или акацию Хирама?

Тубал - - мифический основатель металлургии., Хирам –Авив – финикийский литейщик, участвовавший в строительстве храма Иеговы , возведённого Соломоном в Иерусалиме. На могилу Хирама, убитого подмастерьями были возложены ветви акации как символа вечности духа и добрых дел.
Маковский, до этого отвергавший стихи Дмитриевой был в восхищении от стихов этой ветской дамы, которой был написан по словам Волошина чрезвычайно лестный для начинающей поэтессы ответ, кстати на французском языке и было предложено прислать всё. Что она написала до этого времени Елизавета Дмитириева прислала ему целую тетрадь стихов.
Волошин отрицает появившуюся после раскрытия мистификации версию о том, что это он писал стихи за Черубину. « В стихах Черубины я играл роль режиссёра и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля. Мы сделали Черубину страстной католичкой, так как эта тема ещё не была использована в тогдашнем Петербурге».

Маковский был очарован Черубиной «Если бы у меня было сорок тысяч ливров годового дохода я бы решился за ней ухаживать, А Лиля в это время жила на 11 с полтиной в месяц, которые получала как преподавательница подготовительного класса.»

Стихи Черубины появлялись в журнале «Аполлон», по Петербургу с молниеносной быстротой распространилась легенда о Черубине, в которую заочно были влюблены все поэты. Папа Мако правда подозревал мистификацию, но тем не менее послал ей на вымышленный адрес бует белых роз и орхидей. Максимилиан волошин пишет о том, что они с Лилей « решили это пресечь, так как такие траты серьёзно угрожали гонорарам сотрудников «Аполлона» Поэтом у на следующий день Маковскому было послано письмо и стихотворение «Цветы».

Цветы живут в людских сердцах6
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.
Я знаю души. Как лаванда,
Я знаю девушек – мимоз,
я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.
В ветвях лаврового куста
Я вижу прорезь чёрных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.
Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей,
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.
Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым,
а у меня по старым плитам
В душе растёт разрыв – трава».

История Черубины разрасталась появилась и её мать, и духовный наставник, и её желание постричься в монахини, появился кузен Черубины – дон Гарпио, и Маковский строил остроумные планы, как его изловить, но дон Гарпио ушёл нераскрытым с выставки в редакции.
Вскоре у Черубины появился двойник – Волошин стал замечать, что Маковский получает от имени Черубины письма других авторов. И тогда авторы мистификации решили её прервать. Черубина написала Маковскому письмо, со стихами «Конец»

С. Маковскому

Милый рыцарь! Дамы Черной
Вы несли цветы учтиво,
власти призрака покорный,
Вы склонились молчаливо.

Храбрый рыцарь! Вы дерзнули
приподнять вуаль мой шпагой...
Гордый мой венец согнули
перед дерзкою отвагой.

Бедный рыцарь! Нет отгадки,
ухожу незримой в дали...
Удержали Вы в перчатке
только край моей вуали.
1909, Петербург
Когда мистификация была раскрыта, Маковский сам поехал к Дмитриевой, уверяя её, что он давно обо всём знал, но « я хотел дать вам возможность дописать красивую поэму. Тем не менее, Маковский спросил у Волошина о сообщничетве. И тогда, - написал Волошин, « я , честно глядя ему в глаза, отрёкся от всего. Моё отвлечение было встречено с благодарностью.»
Но история Черубины де Габриак была бы неполной, если не остановиться на дуэли Максимилиана Волошина с Николаем Степановичем Гумилёвым. Но сначала я хочу прочитать полностью письмо Елизаветы Дмитриевой ( по мужу Васильевой) к Е.Я Архиппову, названное ей
ИсповедьЮ.

Е. Я. АРХИППОВУ
При жизни моей обещайте «Исповедь» никому не показывать, а после моей смерти — мне будет все равно.
Ч.
СПб. 1926, осень.
В первый раз я увидела Н. С.1 в июне 1907 г. в Париже в мастерской художника Себастиана Гуревича, который писал мой портрет. Он был еще совсем мальчик, бледное, манерное лицо, шепелявый говор, в руках он держал небольшую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила.
Мы говорили о Царском Селе, Н. С. читал стихи (из «Ром <антических> цветов»2). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы спять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых белых гвоздик, Н. С. купил для меня такой букет; а уже поздно ночью мы втроем ходили вокруг Люксембур<гского> сада и Н. С. говорил о Пресвятой Деве. Вот и всё.
Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он. Весной уже 1909 г. в Петербурге я была в большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств, — был М. А. Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Н. С., но мы вспомнили друг друга. — Это был значительный вечер моей жизни. — Мы все поехали ужинать в «Вену», мы много говорили с Н. Степ. об Африке, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, пот<ому что> я ведь никогда не улыбалась; «Не надо убивать крокодилов». Ник. Степ. отвел в сторону М. А. и спросил: «Она всегда так говорит?» «Да, всегда»,— ответил М. А.— Я пишу об этом подробно, пот<ому что> эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н. С. — Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это «встреча» и не нам ей противиться.
«Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей»,— писал Н. С. на альбоме, подаренном мне3. Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню»4 и возвращались на рассвете по просыпающемуся серо-розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это;— в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В «будни своей жизни» не хотела я вводить Н. Степ. Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н. С., и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство — желание мучить. Воистину он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья.
В мае мы вместе поехали в Коктебель. Все путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его «Гумми», не любила имени «Николай», — а он меня, как зовут дома меня, «Лиля» — «имя похоже на серебристый колокольчик», так говорил он.
В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем больше всего виновата я перед Н. Ст. Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. Ал. — потому что самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая это был Макс. Ал.
Если Н. Ст. был для меня цветение весны, «мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую.
Была одна черта, которую я очень не любила в Н. Ст., — его неблагожелательное отношение к чужому творчеству, он всегда бранил, над всеми смеялся, — а мне хотелось, чтобы он тогда уже был «отважным корсаром», но тогда он еще не был таким.
Он писал тогда «Капитанов»5 — они посвящались мне. Вместе каждую строчку обдумывали мы.
Но он ненавидел М. Ал. — мне это было больно очень, здесь уже с « казалось чудом, — свершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно, — к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Г-ву — я буду тебя презирать». — Выбор уже был сделан, но Н. С. все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н. С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал, а я до осени (сент.) жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина.
Я вернулась совсем закрытая для Н. С., мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. — А я собиралась выходить замуж за М. А. — Почему я так мучила Н. С.? — Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, другая другого. О, зачем они пришли и ушли в одно время!
Наконец Н. Ст. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В «Аполлоне» он остановил меня и сказал: «Я прошу Вас последний раз — выходите за меня замуж»; — я сказала: «Нет!» Он побледнел — «Ну, тогда Вы узнаете меня». — Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер и сказал, что У. С. на «Башне» говорил Бог знает что обо мне. Я позвала Н. С. к Лидии Павл. Брюлловой, там же был и Гюнтер6. Я спросила Н. С., говорил ли он это. Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты. Он уже ненавидел меня. Через два дня М. А. ударил его, была дуэль7.
Через три дня я встретила его на Морской. Мы оба отвернулись друг от друга. Он ненавидел меня всю свою жизнь и бледнел при одном моем имени.
Больше я его никогда не видела.
Вот и всё. Но только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н. С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль; — я так и не стала поэтом — передо мной всегда стояло лицо Н. Ст. и мешало мне. Я не смогла остаться с Макс. Ал. — В начале 1910 г. мы расстались, и я не видела его до 1917 (или 1916-го?).
Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку. А мне? До самой смерти Н. Ст. я не могла читать его стихов, а если брала книгу — плакала весь день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно.
Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мной, очень даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им — он увел от меня и стихи и любовь...
И вот с тех пор я жила не живой; — шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом. Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли всё: а я не смогла остаться ни с кем.
И это было платой за боль, причиненную Н. Ст.: у меня навсегда были отняты и любовь и стихи.
Остались лишь призраки их...
Ч.
Примечания
1 Н. С., Н. Ст., Н. Степ., Ник. Степ., Г-в — Николай Степанович Гумилев. М. А.. М. Ал., Макс. Ал. — Маисимилиан Александрович Волошин.
2 Второй сборник стихотворений Николая Гумилева (Париж, 1908).
3 Альбом погиб во время одного из обысков: 1921 или 1927 года.
4 Так в кругу молодых поэтов называли квартиру Вяч. Иванова на Таврической, 25, где весной 1909 года читался курс лекций по поэтике. Потом, с осени, собрания были перенесены в редакцию «Аполлона». Эти занятия посещала и Е. Дмитриева. Когда имя Черубины было раскрыто, она написала Вяч. Иванову: «Мне очень жаль, Вячеслав Иванович, что после всего происшедшего я не могу бывать в Вашем доме. Но думаю, что Вы не будете жалеть об этом. Елиз. Дмитриева» (письмо 21 ноября 1909 года. Цитирую по комментариям А. В. Лаврова и Р. Д. Тименчиха в ежегоднике «Памятники культуры. Новые открытия. 1991». Л„ «Наука», 1983, стр. 123).
5 Цикл стихотворений Н. Гумилева, написанный летом 1909 года в Коктебеле, вошел в его сборник «Жемчуга» (М., «Скорпион», 1910).
6 Иоганнес Гюнтер, по его словам, пытался примирить Гумилева и Дмитриеву. «Я знал, что мой друг Гумми мечтает жениться, чтобы обрести самостоятельность, и я решил их опять соединить. Поскольку я встречался с ним ежедневно, мне было совсем нетрудно однажды сказать ему:
—Ты бы женился!
—На ком?
—На Дмитриевой!
Как мне пришла в голову такая мысль?
—Вы составите прекрасную пару, как Роберт Браунинг я его Елизавета, бессмертный союз поэтов. Ты должен жениться на поэтессе, — только настоящая поэтесса может тебя понять и вместе с тобой стать великой.
Он пожал плечами.
—Как ты на нее напал?
Но мне показалось, что он слушал внимательно...» («Жизнь под восточным ветром», стр. 293).

О причине и последовавшей дуэли вспоминает Волошин в мемуарах «Путник по вселенной».

«Мы встретились с ним ( Гумилёвым) в мастерской Головина в Мариинском театре во время представления «Фауста. Головин в это время писал портрет поэтов, сотрудников «Аполлона». В этот вечер я ему позировал. В мастерской было много народу, в том числе Гуилёв. Я решил дать ему пощёчину по всем правилам дуэльного искусства, так ,как Гумилёв , большой специалист, сам учил меня в предыдущем году: сильно, кратко и неожиданно. В огромной мастерскойна полу были расстелены декорации к «Орфею». Все были уже в сборе. Гумилёв стоял с блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошёл к гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощёчину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опромнился услышал голос Иннокентия Федоровича анненского, который говорил: «Достоевский прав. Звук пощёчины – действительно мокрый.» Гумилёв отшатнулся от меня и сказал: « Ты мне за это ответишь» ( мы с ним были на «ты»). Мне хотелось сказать: «Николай Степанович, это не брудершафт». Но я тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: «Вы поняли?», то есть поняли за что. Он ответил «Понял.»
Дуэль между М. Волошиным и Н. Гумилевым состоялась на Черной речке 22 ноября 1909.
О дуэли подробно пишет в воспоминаниях Алексей Николаевич Толстой.
« Весь следующий день между секундантами шли отчаянные переговоры. Грант ( так Толстой называет Гумилёва), предъявил требования стреляться в пяти шагах до смерти одного из потивников. Он не шутил. Для него . конечно, из всей этой путаницы, мистификации и лжи - не было иного выхода, кроме смерти. С большим трудом под утро в ресторане Альберта секундантами Волошина ( князю Шервашидзе и мне) удалось уговорить секундантов Гранта _ Зноско- Боровского и Кузмина стреляться на пятнадцати шагах. Наконец, на рассвете следующего дня наш автомобиль выехал за город по направлению к Новой деревне.
… Меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Грант, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил 15 шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Гранту я понёс пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным и чёрным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нём был цилиндр и сюртук. Шубу он сбросил в снег. Подбегая к нему, я провалился в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, взял пистолет и тогда только я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью смотрел на Волошина, стоявшего, расставив ноги, без шапки.
Передав второй пистолет Волошину, я по правилам в последний раз предложил мириться. Но грант перебил меня, сказав глухо и зло: « Я приехал стреляться, а не мириться.» Тогда я просил приготовиться и начал считать: « Раз, два.. ( Кузмин, не в силах долее стоять, сел на снег и заслонился хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов), три!» - крикнул я. У Гранта блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Грант крикнул с бешенством: « Я требую, чтобы этот господин стрелял!» Волошин проговорил с волнением: « У меня была осечка». «Пускай он стреляет во второй раз – крикнул опять Грант, я требую этого». Волошин поднял пистолет, и я слышал, как щёлкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Грант продолжал неподвижно стоять. «Я требую третьего выстрела.» Мы начали совещаться и отказали Грант поднял шубу, перекинул через руку и пошёл к автомобилю.»

Волошин заканчивает свои воспоминания о дуэли словами: « Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались. После этого я встретился с Гумилёвым только один раз, случайно в Крыму, за несколько месяцев до его смерти ( встреча состоялась в 1921 году в Феодосии). Нас представили друг другу, не зная, что мы знакомы, мы подали друг другу руки, но разговаривали недолго. Гумилёв торопился уходить. »

Дальнейшая жизнь Елизаветы Дмитриевой сложилась так.

В годы гражданской войны Е. И. Дмитриева оказалась в Екатеринодаре (ныне Краснодар). Здесь она дружила с С. Я. Маршаком и писала вместе с ним пьесы для детского театра. В 1922 вернулась в Петроград и работала в репертуарной части ТЮЗа. В отделе рукописей ГПБ хранится альбом Э. Ф. Голлербаха (ф. 105), в котором есть стихи Дмитриевой лета 1922 г., подписанные именем Черубины де Габриак. С 1926 служила в библиотеке АН, где была знакома с А. Гизетти, автором статьи "Поэт мировой дисгармонии (Инн. Фед. Анненский)". В 1927 была сослана в Ташкент, где умерла от рака 5 декабря 1928 г.
А теперь несколько стихотворений Елизаветы Дмитриевой.
С моею царственной мечтой
Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной,
С моею горькой красотой.

Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба...
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.

Но спят в угаснувших веках
Все те, что были бы любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одни в своих мечтах.

Но я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?

ЗОЛУШКА
Утром меркнет говор бальный...
Я — одна... Поет сверчок...
На ноге моей хрустальный
Башмачок.
Путь, завещанный мне с детства —
Жить одним минувшим сном.
Славы жалкое наследство...
За окном
Чуждых теней миллионы,
Серых зданий длинный ряд,
И лохмотья Сандрильоны —
Мой наряд.

***
Темно-лиловые фиалки
Мне каждый день приносишь ты;
О, как они наивно жалки,
Твоей влюбленности цветы.
Любви изысканной науки
Твой ум ослепший не поймет,
И у меня улыбкой скуки
Слегка кривится тонкий рот.
Моих духов старинным ядом
Так сладко опьянился ты,
Но я одним усталым взглядом
Гублю ненужные цветы.

***
Замкнули дверь в мою обитель
Навек утерянным ключом;
И Черный Ангел, мой хранитель,
Стоит с пылающим мечом.

Но блеск венца и пурпур трона
Не увидать моей тоске,
И на девической руке —
Ненужный перстень Соломона.

Но осветят мой темный мрак
Великой гордости рубины...
Я приняла наш древний знак —
Святое имя Черубины.

LAI
Флейты и кимвалы
В блеске бальной залы
Сквозь тьму,
Пусть звенят бокалы,
Пусть глаза усталы —
Пойму...
Губ твоих кораллы
Так безумно алы...
К чему?

***
Лишь раз один, как папоротник, я
Цвету огнем весенней, пьяной ночью...
Приди за мной к лесному средоточью,
В заклятый круг, приди, сорви меня!

Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче,
Я, как миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.

.
"Когда выпадет снег",- ты сказал
и коснулся тревожно
моих губ, заглушив поцелуем слова,
Значит, счастье - не сон. Оно здесь.
Оно будет возможно,
Когда выпадет снег.

Когда выпадет снег. А пока пусть во взоре томящем
Затаится, замолкнет ненужный порыв.
Мой любимый! Все будет жемчужно-блестящим,
Когда выпадет снег.

Когда выпадет снег, и как будто опустятся ниже
Голубые края голубых облаков,-
И я стану тебе, может быть, и дороже, и ближе,
Когда выпадет снег.
1907, Париж
* * *
Мое сердце - словно чаша
Горького вина,
Оттого, что встреча наша
Не полна.

Я на всех путях сбирала
Для тебя цветы,
Но цветы мои так мало
Видишь ты.

И венок, венок мой бедный
Ты уж сам порви!
Посмотри, какой он бледный
Без любви.

Надломилось, полно кровью
Сердце, как стекло.
Все оно одной любовью
Истекло.
1907, Париж

* * *
Крест на белом перекрестке
Сказочных дорог.
Рассыпает иней блестки
У Христовых ног.

Смотрит ласково Распятый
На сугроб, где белый Пан
Лижет, грустный и мохнатый,
Язвы Божьих ран.
1908, Петербург
Г. ФОН ГЮНТЕРУ
Дымом в сердце расстелился ладан,
И вручили обруча мне два.
Ах, пока жива,
Будет ли запрет их мной разгадан?

Обручем одним из двух старинным
Я сковала левой кисть руки.
Темные венки
Суждены избранным, но безвинным.

Кто несет осенние опалы
На руке, как золотистый луч,-
Тот отдаст мне ключ.
Тот введет под гулкие порталы.

Обруч мой серебряный, зловещий,-
Мой второй, запретный,- дам ему...
Скоро ли пойму,
Был ли ему слышен голос вещий?

Близок ли тот день, когда мы снова
Наши обручи звено в звено замкнем
И когда огнем
Напишу я радостное слово?
1909, Петербург

С. Маковскому

Твои цветы... цветы от друга,
Моей Испании цветы.
Я их замкну чертою круга
Моей безрадостной мечты.

Заворожу печальным взглядом
Двенадцать огненных гвоздик,
Чтоб предо мною с ними рядом
Из мрака образ твой возник.

И я скажу... но нет, не надо,-
Ведь я не знаю тихих слов.
И в этот миг я только рада
Молчанью ласковых цветов.
1909, Петербург

Другие статьи в литературном дневнике:

• 22.12.2008. Черубина де Габриак. Мистификация 1909 года.