Сцены из Колчаковских времён
(набросок рассказа)
1.
Меднолобый, гладковыбритый человек солидного возраста в светлой рубашке «от Версаче», в модном галстуке, заколотом золотой булавкой, глядел на меня оловянными глазами и орал: – А Колчак твой всю Сибирь американцам продал. Вот! А его любовница Тимирева двух своих детей бросила, тварь… А ты про них стишки пишешь!
– У Тимиревой один сын был, Володя, и она его не бросала, – вставил я своё слово в беспрерывный поток ругательств и обвинений.
– Бросила, двух детей бросила. А Сибирь они с Колчаком продали.
– А деньги пропили?
– А деньги украли и спрятали. Они весь Золотой запас украли.
– Ох, какая глупость…
– Это – факты. Я сам читал.
– Где вы такое читали? В какой–нибудь красной газетёнке?
– Не важно где. А только – гады они. Чего это Тимирева от мужа ушла? Любовь у неё? Не любовь это, а бл..дство.
– Всё. Я об этих людях в таком тоне говорить не желаю. Колчак сражался за Россию – великую, единую, неделимую. А то, что вы тут несёте – глупость и вранье.
– Да ты сам глупец, и пишешь ерунду сплошную. Белые, красные… Во всём ж..ды виноваты. Вот! Про них писать надо, про демократов пархатых, что страну развалили. Про любовь надо писать. Про природу. И про ж..дов. А ты всё с красными воюешь. Довоевался, блин…
– Ну, вот и поговорили. Пойду я.
– Иди, иди. Пока.
Массивная дверь закрылась, блеснув табличкой «Помощник уполномоченного по отношениям с субъектами Центрального региона», ворсистый ковёр сделал шаги неслышными, а длинный, узкий коридор показался на миг каким–то тоннелем, уводящим в глухую и тёмную неизвестность.
«Зачем я к нему пошёл? Знал ведь, что поругаемся. И книгу не надо было дарить. Так нет же – примите, Игнат Трофимович, с наилучшими пожеланиями… Тьфу. Думал, – прочитает, крыса большевицкая, то–то разозлится. Разозлился. Только мне от этого никакой радости».
Коридор кончился. Открылся широкий холл. Милиционер на посту охраны, разомлевший от долгого сидения, лениво оглядел выходящего и снова погрузился в дрёму. Вечерело.
На площади перед губернаторским дворцом ветер кружил первые жёлтые листья, впереди багрово темнели стены Гостиных рядов, а прямо по ходу – тыкал пальцем в небо лысый человечек, нелепо застывший на бронзовом постаменте. Человечек тоже был сделан из бронзы, но казался живым. И маленькое сморщенное лицо его светились в лучах заходящего солнца нешуточной злобой.
«А Колчак твой всю Сибирь амег'иканцам пг'одал, – послышался вдруг голос с характерной картавостью, – пг'одал, батенька, всю как есть, вместе с Камчаткой. Да–с! И мы его г'асстреляли за это. Ах–ха–ха–хо–хе–хе...». Смех был заливистым и противным до ужаса, притом каким–то железным, будто шуршала по кафельным плитам металлическая стружка.
Я поднял голову и ощутил на себе взгляд бронзового болвана. О, этот взгляд был вполне осмысленным, и даже – пронизанным сарказмом! Что за чертовщина… Примнится же такое. «Молчал бы, ты там, – ответил я мысленно, – сам–то немцам уж точно пол–России отрезал. Что глаза вылупил? Революционер хренов. Всех твоих подельников Сталин передушил. А чучело твоё в мавзолее киснет. Стоишь тут… Лучше б на металлолом тебя сдали, все польза была бы». Подумав так, я двинулся дальше, а в спину долго ещё летели гневные выкрики болвана: «Интеллигентская дг'янь… Лакей импег'иализма… Свинья не скажет того, что ты сказал…»
Сумерки над городом совсем сгустились. Огни реклам стали ярче, свет витрин – резче, и машины на улицах плыли, казалось, сплошным красно–жёлтым потоком… Я шёл, не глядя по сторонам, рассеянно извиняясь, если задевал кого–то. В лица не всматривался. Все прохожие были на одно лицо. И лицо это чем–то напоминало физиономию Игната Трофимовича Варёного, старого партийного лиса, борзописца и демагога. «А ты про них стишки пишешь… А ты про них…» – неотвязно вертелось в голове. «Конечно, – думал я, – в стихах всего не выскажешь. И вообще для этой темы другой жанр нужен. Но что ни сделай, всегда найдется новый Игнат и станет ругаться. Да ещё указывать примется, о чём надо писать. А с другой стороны, – чего же я хотел? Чтоб вокруг только и говорили: – Ах, как ты здорово всё изобразил, и как интересно! ...Не будет этого».
2.
* * *
– Не будет этого. Не будет. Уверяю вас, господа, Омск не сдадут. Город обещали защищать до последнего патрона, – пышнотелая дама с красноватым, болезненным лицом, блестя горячечными глазами, говорила резко и убеждённо, – я сама читала приказ, сама читала… Окружающие её хмурые, промерзшие люди слушали недоверчиво, где–то плакал ребёнок, и огромное серое здание вокзала высилось над толпой подобно средневековой крепости, обречённой на беспощадный разгром.
Обречён был и город: подобно мерзкой смертоносной саранче неисчислимые орды красных шли на него в лоб, а Иртыш, закованный внезапным морозом в прочный ледяной панцирь, уже не представлял никакой преграды. Вопреки первоначальным намерениям и приказам столицу Белой Сибири решено было сдать. Начинался страшный, ни с чем не сравнимый исход русских людей, спасавших жизни и души от лютого, беспощадного зверя, опьянённого кровью и стремлением грабить, насиловать, рвать всё мыслящее, доброе, чистое, а значит – классово чуждое и подлежащее уничтожению.
Толпа, вот уже третьи сутки окружавшая вокзал, жившая на путях и платформах, вдруг как–то резко и плотно сжалась, превратившись в единый дышащий монолит, пронизанный страхом, ожиданием надвигающейся катастрофы, смутной надеждой и чем–то ещё, невыразимым словами, но равно подчинявшим себе всех, даже стариков и младенцев. В воздухе, насыщенном тревогой, пропитанном маслянистой гарью из паровозных труб, повисла мертвая тишина. И в ней отчетливо прозвучала короткая, дикая фраза: «Красные в городе!». В тот же миг человеческий массив дрогнул, ахнул всем своим тысячегорлым ртом и, будто бы взорвавшись изнутри, распался на множество осколков. Истошными сиренами взвыли гудки. А у последнего стоявшего под парами эшелона бешено хлестнула
пулеметная очередь….
* * *
– Ваше высокопревосходительство! Срочно… Из Омска…
Нервным движением адмирал взял телеграфную ленту и пробежал глазами текст. Глубокая морщина, пересекавшая лоб, стала ещё резче, глаза потемнели, взгляд невидяще сломался о холодную гладь оконного стекла. На секунду равномерный перестук колес стал вдруг невыносимо громким, и сердце стянуло тугим железным обручем.
– Где сейчас генерал Каппель? С ним нужна немедленная связь. Немедленная!
Голос Колчака – сухой и резкий, слова падают, как пули из револьверного барабана перед последним, фатальным выстрелом. Надрывно сыпется морзянка. – У аппарата командующий второй армией генерал Каппель, – прозвучало, наконец, в тяжелой полутьме вагона, и острый закатный луч, прошив морозное окно,
упал на адмиральский френч где–то в области сердца.
* * *
– Где–то в области сердца… Да, именно там я почувствовала на миг такую сладкую боль и и такой леденящий ужас, что, казалось, вот–вот умру… Колчак–Полярный, – ваше имя, даже произнесенное вскользь, со дня той первой встречи стало для меня как пароль или нет – код судьбы. Ведь вы же – моя судьба… Но тогда я этого ещё не знала. Господи, какой я была глупой и смешной! Понимала – вы нравитесь женщинам, имя ваше известно на флоте всем, и грядущие морские победы связывают именно с вами. О, как я верила в вас и как хотела быть рядом. И вот мы – вместе. Ведь мы больше не расстанемся?
– Надеюсь, что нет. Надеюсь… Только побед более уже не будет. Ни на суше, ни на море.
– Неужели, всё так плохо? Омск пал, но за нами целая Сибирь, огромные пространства. Стоит ли отчаиваться, мой адмирал?
– Я не отчаиваюсь. Просто, ясно вижу, что нас ждет, что ждет Россию.
– И что же?
– Царство хама, в котором нет места ни вам, ни мне, ни тысячам и тысячам других людей, идущих ныне по сибирскому тракту с армией Каппеля. Я принял решение вверить ему командование всеми войсками.
– Слава Богу! Я знаю, я убеждена, Владимир Оскарович выправит положение. Вот увидите, скоро всё изменится к лучшему.
– Нет. Нужно смотреть правде в глаза. Мне трудно говорить это, но… Дело наше проиграно. Красного молоха не сдержать. Конечно, мы ещё будем драться. Нас не так мало. И всё же окончательное торжество большевизма – вопрос времени. Впрочем, и его падение – тоже.
– Что же нам остаётся? Саша… Мне страшно.
Невысокая молодая женщина, с тонкими чертами лица, в скромном сером платье, застегнутом под горло, сидела напротив адмирала у завешенного плотной шторой
вагонного окна. Она не была особенно красивой, но обладала известной долей шарма, и если улыбалась, то улыбкой своей располагала к себе многих. Сейчас же губы ее чуть–чуть дрожали, большие тёмные глаза были полны слез.
– Мне страшно, Боже мой, как мне сейчас страшно – за себя, за вас, за всех… Куда мы едем? Скажите мне, милый Александр Васильевич, что там, впереди, всё будет хорошо, и я успокоюсь. Скажите это, прошу вас…
Адмирал молчал. Напряженная тишина разрывалась лишь железной дробью колёс да редкими сиплыми гудками паровоза.
– Всё будет хорошо… Конечно же, всё будет хорошо. Я напрасно расстроил вас. Простите. У меня сегодня мрачное настроение.
* * *
На станции Зима, со всех сторон окруженной вековыми соснами, кроны которых белели от снега, а рыжие стволы при скрывшемся солнце казались совсем чёрными, произошла последняя встреча Колчака и Каппеля. Они оба чувствовали, что – последняя, хотя и общались так, словно впереди ещё – годы боевой работы, причудливо соединившей судьбы сухопутного офицера генштаба и знаменитого флотоводца, путешественника, а ныне – Верховного правителя мировой державы, поверженной в пекло Гражданской войны.
– Отныне вся надежда на вас, Владимир Оскарович, только на вас да на помощь Господа… Иных надежд нету. Удастся закрепиться на иркутских рубежах – наше счастье, нет – придётся уходить к Байкалу и далее.
– Многие не вынесут перехода. Есть ли хоть какая–то возможность погрузить часть людей в эшелоны. Среди беженцев – женщины, дети. Их много. Что с ними будет? Что будет с ранеными? Оставить нельзя: красные в плен не берут, впрочем, мы – тоже.
– А мне докладывали, что вы пленных неизменно отпускаете. Это так?
– Так. Но сейчас другие условия: отпускать некуда – и к красным нельзя, и с собой не возьмёшь. Справа, слева – тайга, а в ней – или та же смерть, или – партизанская банда. ...Однако, что с эшелонами?
– Эшелон есть только в единственном числе. Он состоит из моего салон–вагона и вагонов с Золотым запасом России, вернее – с той его частью, которую большевики не успели передать кайзеру в погашение революционных долгов. Далее – вагон охраны, и… всё. Остальное в руках у чехов, применить силу к которым, я сейчас не могу за отсутствием таковой в моем распоряжении. Да нельзя же драться ещё и с ними… Вы меня понимаете?
– Да, ваше высокопревосходительство. Но не могу понять недавних союзников. Поведение чехов – предательство.
– Поведение французов и англичан тоже весьма напоминает измену. Глава иностранных миссий генерал Жанен откровенно заигрывает с социалистами, а в отношении нас «умывает руки». Чем это кончится, не знаю, но предполагаю самое худшее. И потому хочу предложить вам следующее.
Колчак круто повернулся на каблуках и острыми, холодными глазами посмотрел в лицо Каппеля. Тот выдержал взгляд с бесстрастием человека, всё для себя уже решившего. Это особенно понравилось адмиралу, как вообще многое нравилось в Каппеле – и ладная, стройная фигура, затянутая в шинель, и твердый, слегка простуженный голос, и простая, открытая внешность типичного русского офицера.
– Владимир Оскарович… Как вы, конечно же, понимаете, на имеющуюся у нас часть Золотого запаса теперь нацелились многие...
* Этот текст – лишь беглая заготовка рассказа, неосуществлённый замысел.
Много лет назад большие и срочные дела оторвали меня от письменного
стола, первоначальный творческий порыв иссяк, и всё так и осталось в
незавершённом виде. Тем не менее, на мой взгляд, что–то в этом
есть... Тема Гражданской войны не отпускает меня, хотя выражается она
не в прозе а – в статьях и стихах, ну, и в кино–сценарной работе.
О последней, впрочем, говорить ещё рано. У меня рука не поднимается
уничтожить этот отрывок. Может быть, звёзды сойдутся, и я однажды
закончу начатое. Может быть...
Другие статьи в литературном дневнике:
